Константин Богомолов: «Кафку могут запретить — слишком депрессивно»

Константин Богомолов — один из главных ньюсмекеров российского театрального мира. Всякий раз новая постановка от режиссёра Богомолова бурно обсуждается как критиками, так зрителями. Одни ругают спектакли, другие возносят до небес… Но главное — что никто не остаётся равнодушным. Вот и его последняя работа — “трэш-эпос о любви и смерти” по мотивам знаменитого романа Дюма “Мушкетёры. Сага. Часть первая” возмутила спокойствие благородной публики. К сожалению, увидеть этот спектакль можно пока только на сцене Московского художественного театра. К нам же Константин Богомолов приезжал в качестве председателя жюри литературного конкурса “НОвая словесность” (НОС). Один из этапов конкурса традиционно проходит в рамках Красноярской ярмарки книжной культуры — мероприятия Фонда Михаила Прохорова.

— Вы закончили филологический факультет. Разделяете ли мнение, что чаще всего именно филологи самые требовательные и консервативные зрители, так как в силу профессии много знают о тех или иных произведениях, о том, как и почему они были созданы?

— Я бы не сказал, что филологи самые консервативные зрители. Консерватизм зависит не от профессии, это внутренне состояние человека. Он либо свободен от предрассудков, либо нет. Я считаю, чем больше человек образован, тем он свободнее. Часто мне предъявляют претензии, что я смешиваю высокое и низкое, например текст Данте и какую-нибудь дешёвую попсовую песню. Почему я так делаю? Ответ довольно прост: если человек обладает знаниями, то легко различит, где заканчивается текст Данте, а где начинается песня Игоря Николаева. Если он плохо образован, то тогда он начинает вопить, что такое нельзя смешивать. Негатив идёт от того, что ему самостоятельно очень трудно разделить потоки информации. Поэтому он начинает требовать отделять одни тексты от других, запрещать ставить рядом с Данте Николаева. Запрещают не интеллектуалы, а те, кто необразован. Именно эта часть общества боится чего-то. Умный, образованный человек довольно свободно обращается и с ненормативной лексикой, и с разными пластами культуры, умело жонглирует цитатами… В его сознании это не перемешивается, он не боится, что одно замусорит другое. Единственный рецепт в данном случае — повышать образовательный уровень населения.

Вообще если вспомнить историю, то власть молодого советского государства рабочих и крестьян начиналась с повышения образовательного уровня всего населения страны, уничтожения неграмотности, проведения знаний в массы. Сегодня же мы, наоборот, существуем в режиме, когда считается, что массам не стоит знать многого, что они должны быть отделены от слишком сложных знаний. Это совершенно парадоксальная вещь. В советское время, когда было всё более чем регламентировано, на книжках никогда не было надписей “18+”, это просто никому не приходило в голову. Как и то, что какие-то фильмы нельзя смотреть детям. Тут речь не о порнографии, а о сложных вещах, взаимоотношениях людей, смерти… Так мы скоро дойдём до того, что у нас Кафку запретят, потому что слишком депрессивно.

— Свиные головы на пороге МХТ, разгром выставки нонкомформистов, запрет “Тангейзера” в Новосибирске… Всё это связано с невежеством?

— Это последствие усилившейся ставки на быдло, на то, что ему можно дать право диктовать свои вкусы, взгляды. 90 процентов людей, приходящих в Эрмитаж или музей Пушкина, не могут дать адекватную оценку что хорошо, а что плохо. Они приходят туда за тем, чтобы, увидев картины, узнать, что такое хорошо. Что такое хорошо, определяет определённый круг людей, помещая знания в виде экспонатов в музейное пространство, каталоги и так далее. Есть понятие экспертного сообщества, цивилизацией давно выработаны механизмы, которые позволяют отбирать. Когда приходят варварские времена? Когда необразованная толпа, не прошедшая сложную систему образования, получает право считать себя экспертом в тех или иных вопросах. И эти люди, ссылаясь на то, что произведение искусства оскорбляет те или иные чувства, будут вторгаться в музеи, громить скульптуры и рассказывать, что есть хорошо, а что плохо. Это с одной стороны, с другой — есть ряд людей, которые на этой волне делают карьеру. Очень удобно конкурировать с другими не своими профессиональными достижениями, а, например, объявить себя патриотом, кричать что и как нужно печатать, ставить и снимать. Имея в виду себя, конечно. При этом своего коллегу выставить в чёрном свете, обвинив его в том, что он не патриот, а агент иностранной разведки. Мол, про Родину нашу у него что-то не то снято. Такими методами бороться за деньги, за бюджет. Это самое отвратительное, когда идеология используется как дубинка в нечестной борьбе. Мне кажется, что государство должно вмешаться в этот процесс и остановить эту нездоровую нарастающую тенденцию.

— Как Вы относитесь к некрасовской фразе “Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан”? Вообще театр должен заниматься такими вещами, как гражданская позиция, политика, воспитывать вкус?

— Любое искусство заканчивается, где главным становится гражданская позиция. Я не считаю, что искусство обязано обращаться к политике, быть социальным и так далее. Искусство состоит из суммы индивидуальностей. Одна индивидуальность реализовывает себя в общественных делах, делает это чувственно, волево. Другая желает заниматься творчеством, и если всё происходит чувственно, волево и выразительно, это прекрасно. Все правила и теории о том, как и чем должно заниматься искусство, убивают основной творческий процесс.

— Вы говорили, что время, проведённое Вами в зрительном зале, это чаще время, потраченное впустую. Когда Вы ставите спектакль, ставите ли перед собой цель рассказать что-то важное людям, чтобы они задумались, ну или хотя бы не скучали?

— Просто я сам не люблю театр, и всякий раз, сидя в зале, чувствую, что было бы приятнее полежать на кровати и плевать в потолок. Поэтому пытаюсь сделать так, чтобы люди забылись на эти часы, чтобы у них не было ощущения бессмысленно проведённого времени. Получается ли это у меня, не знаю. Я занимаюсь театром исходя из собственной внутренней потребности, а не потому, что считаю театр самым главным в мире искусством. К нему отношусь достаточно иронично. И даже затрудняюсь назвать театр искусством в чистом виде, потому что в процессе от замысла до реализации происходят большие потери, так как в это вовлечено большое количество людей. И картинки, которые ты видишь в голове, проходя через иных людей, изменяются, и иногда существенно: что-то теряется и приобретается одновременно.

— Почему Вы тогда поменяли прекрасную социапатичную профессию филолога, где не требуются посредников, на публичную — режиссёра?

— По психологическим причинам. Я был очень замкнутый человек. Понимал, что мне нужно сломать свою жизнь, научиться общаться и видеть людей вокруг. Плюс к этому плохой характер, амбициозность… К тому же я вращался в среде, близкой к и театру. Всё это вкупе в конце университета, когда мне окончательно обрыдла филология, заставило посмотреть в сторону театра. Но это не означает, что им я собираюсь заниматься всю жизнь. Вполне возможно, что театр поменяю на кино, или литературную деятельность, или что-то ещё. У меня нет зависимости от театра, для меня это забавная игра. Просто я стараюсь делать любое дело на максимуме своих сил.

Думаю, что режиссура на девяносто процентов — это характер и только на десять — талант. Даже самый грандиозный талант не состоится без характера. Это очень одинокая профессия, и жёсткость режиссёра рождается именно от одиночества. Гончаров, мой мастер, говорил: “Вы должны раз и навсегда запомнить: то, что вы делаете, не нужно никому, кроме вас. У вас будут враги, единомышленники, будут и люди, которые станут клясться вам в любви до гроба, но вы должны знать, что всё, что вы делаете, нужно только вам”. Потом я понял, что это действительно правда. Режиссёр — единственный человек в процессе создания спектакля, для которого важен общий, глобальный результат, он не преследует какой-то частный, локальный интерес. Это порождает некоторую степень одиночества и вынужденного конфликта с другими людьми, которые участвуют в процессе и озабочены своим частным интересом. Но это не отменяет в режиссёре гибкости и способности пойти на компромисс.

— На КРЯККе Вы возглавляете жюри литературного конкурса “Новая словесность”, в Красноярске объявлен шорт-лист…

— Для себя уже сформировал короткий список авторов, которые, на мой взгляд, могут стать претендентами на главную премию. Не могу сказать, что в этом году мы имеем дело с какими-то явными фаворитами, как это было в прошлом сезоне с романом Владимира Сорокина “Теллурия”. Здесь такой ситуации нет. Жюри в этом году не литературное, а жюри профессиональных читателей. Тем не менее думаю, что мы сможем сделать интересный выбор.

— Можно ли об участниках конкурса “НОС” говорить как создателях новой словесности, или это продолжатели традиций, тенденций, которые были заложены ранее?

— Порой самая радикальная перемена взгляда — это перемещение взгляда всего на несколько градусов. Иногда нужно уметь разглядеть вроде бы в не очень радикальных текстах небольшое смещение ракурса. Тогда текст может предстать перед тобой как совершенно новаторский. Это первое. Вторая важная вещь — талантливо или неталантливо написано, интересно или нет. Конечно, во всех сферах искусства, включая литературу, существует кризис. Слишком много всего сказано. Есть усталость даже от тем. Невозможно сотни раз говорить о том, что любовь прекрасная, а смерть трагична. Как сказать, чтобы это прозвучало ново, абсолютно непонятно. Важно, когда ты берёшь большую длинную книжку и тебе, как в детстве, не хочется от неё отрываться.

— Можно ли предугадать, какое произведение, автор будут читаемые лет через сто-пятьдесят, а кого забудут через пару лет?

— Это сложный процесс, и сказать, какая книга будет жить долго, а какая-то нет, наверное, невозможно. Кто-то будет признан не современниками, а только будущими поколениями, кто-то будет читаем, а потом забыт и его имя появится через сто лет вновь. Мы не властны над течением времени, культуры, мы лишь частицы этого огромного потока, которые пытаются осмыслить происходящее.

Фото Александра Черных