Новости
Алексей Бабий: "Список жертв режима закончат писать через двести лет"
— Алексей, даже сайт “Мемориала” с расстрельными списками тяжело читается. Представляю, как тяжко вникать во все подробности темы. Как всё было в начале и как многолетнее изучение тёмного прошлого страны изменило Вашу личность?
— Конечно, я не столь впечатлительный человек, чтобы не спать ночами после изучения дел. Бесследно ничего не проходят, но мрачно смотреть на жизнь я после вступления в “Мемориал” не стал. Началось всё с того, что нашёл пробелы в истории собственной семьи, моих бабушку и дедушку тоже расстреляли. Заинтересовался, как это было, ездил по архивам, искал документы. Нашёл. После подумал, что хорошо бы восстановить имена всех репрессированных в Красноярском крае. Присоединился к людям из “Мемориала”, влился в работу. Спустя 25 лет у нас есть база данных на 100 тысяч человек, 11 томов книги памяти. Часто встречался с людьми, узнавал о некнижных трагедиях, ведь в начале деятельности многие репрессированные были ещё живы. С каждой историей появлялось всё больше определённых чувств и мыслей по отношению к государству.
— Такую Родину любить сложно?
— Напротив — Родину, которая перенесла столько страданий, я теперь ещё больше люблю, но она — не государство. Государство, которое существовало во времена репрессий, считаю оккупационной властью. И эта власть не могла действовать иными способами, кроме террора, так как была взята штыками и с кровопролитием. Потому и удерживали её террором. И сейчас отчасти это всё есть. И будет, пока мы не поймём, что власть — это сервис, наёмные менеджеры, а не вожди, перед которыми нужно пресмыкаться.
— Как же нам с этим подобострастием бороться?
— Просто. Пусть меня освистают и левые, и правые, но я уверен: внешняя борьба — не главное. Надо жить как свободные люди, игнорировать нелепые требования, которые власть выдвигает. Нужно несвободу изживать из себя, улучшать себя. И только тогда сможешь улучшить всё вокруг, построить новое государство, с независимыми судами, демократической избирательной системой и прочими хорошими вещами. Когда нынешняя система рухнет (а руководство страны уверенно к этому ведёт), несвободные внутренне граждане не смогут даже распорядиться властью.
— Алексей, сегодня многие сограждане до сих пор испытывают ностальгию по сталинским временам. Почему, как думаете?
— Они просто плохо знают, как это было на самом деле. Хрущёв на 20-м съезде, когда клеймил Сталина, сетовал на то, что репрессировали элиту, видных военачальников, партийцев, деятельней народного хозяйства. У простых людей тогда уже сложилось мнение, что вождь в основном сажал элиту, плохих, проворовавшихся начальников. Иногда перегибал палку, но в целом всё правильно делал, был за народ.
Но это миф. Достаточно открыть основополагающий приказ № 00447, на основании которого НКВД действовало в 1937 году. Там определялись лимиты, сколько нужно расстрелять, и были расписаны категории, подвергавшиеся террору. Первые три категории — раскулаченные крестьяне, потом только офицеры и прочие. Потом чекисты вошли в азарт, провели ещё польскую, харбинскую операции, а сперва брали исключительно крестьян.
— А почему именно 1937-й был особенно кровавым? Какая-то логикабыла в этом?
— Безусловно. По политическим мотивам за все годы советской власти в нашем крае было арестовано 50 тысяч человек. Примерно треть взяли в годы большого террора, больше половины расстрелов произошло в 1937 году. Дело в том, что документы предписывали закончить операцию за 4 месяца, с августа по декабрь 1937-го. Ведь в декабре 1937-го должны были состояться выборы в новый Верховный Совет при сталинской Конституции, по которой лишённые прав граждане вновь обретали избирательные права. Верхушка осознавала, что эти люди, у которых отобрали имущество, у которых семьи погибли во время высылки, вряд ли проголосуют лояльно. И решили подстраховаться, физически уничтожив ненадёжный электорат. Всех, кто мог доставить проблемы, активных — расстреляли или посадили. Остальных запугали так, что мы до сих пор боимся.
— Вы тоже боитесь?
— Иной раз боюсь. Но справляюсь. Людям, которые жили в те времена, было гораздо страшнее. Однажды я попросил ребят закрыть меня в камере сохранившегося почти целиком штрафного барака Краслага. Просидел несколько часов.
— Тоскливо?
— Не то слово. Ужасно. Хотя я понимал, что это не по-настоящему.
— Алексей, как Вам кажется, сотрудники, которые сажали народ, подписывали расстрельные документы, не сознавали, что делают?
— Думаю, что понимали. Но выбор не участвовать в этом зле был у каждого. Известны случаи, когда чекисты не желали невинных сажать, выходили из игры. Таких сотрудников, понятно, ставили к стенке. Но иногда смерть лучше, чем соучастие. А были и другие. Несколько лет назад одна чекистка, которой было уже 96 лет, в интервью местной газете вспоминала, как упаковала одноклассника, по её разумению, справедливо как врага, за антисоветчину. Называла фамилию человека, не стесняясь. Я проверил по нашей базе, этот парень был реабилитирован в 1964 году, даже не нашлось состава преступления! На мгновение у меня возникло желание бабусю к суду привлечь, но не стал. Старушка могла бы от переживаний преставиться, не хотелось, чтобы её смерть была на моей совести. К слову, репрессированные, с которыми я общался, ни разу не выражали желания отомстить. Но знать, кто их сажал — хотели и хотят.
Я тоже считаю, фамилии тех, кто участвовал в репрессиях, должны быть названы. Чтобы неповадно было тем, кто и сейчас, пусть и не в той степени, творит подобное. И считает, что никогда не понесёт за это ответственности.
— За 25 лет Вы прикасались ко многим судьбам. Какие-то истории трогали особенно?
—Ужасов было много, а впечатляли простые ситуации. Сидела на Колыме в особом лагере одна женщина, натерпелась всякого: карцеры, избиения. В особых лагерях заключённым нашивали три номера — на шапке, на телогрейке, на колене на брюках. После Указа, который разрешал снять номера, все зэка бросились их отпарывать. “Отпороли и ревём, — вспоминала женщина, — номер сорвали, а чёрный след от него, прямоугольник на выгоревшей ткани — остался. Эта чёрная метка в сердце каждого репрессированного. И её уже никогда не убрать”.
Года три назад опрашивал одну бабушку, она немка, депортированная в Тюменскую область. Все её разговоры о жизни были — о еде. Она пережила голод в Поволжье, потом провела в лагере два года, посадили за то, что зимой собрала в пищу несжатые колоски на колхозном поле. После лагеря попала в совхоз в нашем крае, рассказывала, когда убирали урожай, ела брюкву прямо в поле, мечтала наесться досыта. За что её сельчане прозвали толстая Лида.
Сейчас изучаю дела кулаков, мороз по коже. Две семьи соседей раскулачили за использование наёмного труда батраков. На самом деле одни соседи помогли другим скосить сено, а потом те по-братски — убрать зерно. Всё равно всех раскулачили и выслали.
— Алексей, современная молодёжь часто путает Ленина со Сталиным, Берию с Ельциным. Вы юношество как-то просвещаете?
— Просвещаем при помощи нашего сайта — этот формат приемлем для молодых людей. Многие ребята пишут на сайт, хотят узнать судьбу своих репрессированных дедов и прадедов. Участвуем во всероссийском конкурсе “Человек в истории. Россия — 20-й век”. На него нужно прислать рассказ об истории своей семьи, связанной с судьбой страны. В конкурсе участвуют сотни работ из нашего края, до трёх тысяч — со всей России. Раскапывают дети весьма интересные истории. Так, в Ачинском районе в своё время гуляла очень популярная частушка про Берию, все её знают: “Берия-Берия, вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков”. Школьники, оттолкнувшись от песни, вызнали, что всю семью Берии сослали в Сибирь, а в их селе был сосланный племянник Лаврентия Палыча. Девочка из Туруханска, Даша Шевченко, выясняя судьбу прадеда, который был расстрелян в этом месте, разыскала данные о многих, кто был расстрелян вместе с её дедом, установила место захоронения. Теперь на этом месте строится часовня.
— Что будете делать, когда “Мемориал” исчерпает тему окончательно?
— По нашим оценкам, количество политических репрессированных, как-то связанных с Красноярским краем, — миллион. Цифра эта не взята с потолка, ведь только реабилитированных спецпоселенцев у нас пятьсот тысяч. За 25 лет работы мы восстановили судьбы 100 тысяч, их жизни изучены в разной степени. Чтобы узнать обо всех, нам потребуется 200 лет.
