Андрей КОНСТАНТИНОВ: Надо на черта с рогами соглашаться

История одного расследования с нелирическими отступлениями

Всенародная известность и всемерная любовь пришли к нему после экранизации романа “Бандитский Петербург”. Между тем сам Андрей Константинов называет себя прежде всего журналистом, а отнюдь не писателем. Более того, по долгу службы он просто обязан вникать в дела профессионального цеха, поскольку руководит Союзом журналистов Санкт-Петербурга и Ленинградской области. И все же главной частью своей многогранной деятельности считает пост генерального директора “Агентства журналистских расследований” — холдинга печатных и электронных питерских СМИ. На состоявшемся недавно Международном фестивале журналистов, где мы и встретились, Андрей Константинов также рассказывал о работе своего АЖУРа. Но беседа началась все-таки с другого — с недавно показанной на первом канале премьеры фильма “Русский перевод”.

— Роман “Журналист”, по которому сняли “Русский перевод”, был первой вашей книгой, получившей широкую известность. И, скорее, это не художественное произведение, а в определенной степени публицистика. С реальных историй начинать проще?

— В этом произведении действительно содержится много элементов автобиографии. На написание книги ушло не более двух с половиной месяцев, но идея ее создания родилась еще в Йемене, где я работал военным переводчиком. До момента увольнения из армии меня не покидала мысль, что я должен написать эту книгу — как своеобразный долг перед товарищами.

На самом деле мне всегда было интересно писать. Но я всегда считал, что писать не умею. Тем не менее, вернувшись в 1991 году из Ливии, через какое-то время пошел устраиваться на работу в газету.

— Почему именно журналистика? Хотелось высказаться?

— Да просто некуда было больше идти. Из Ливии я вернулся по-плохому, примерно как это описано в книге — с конфликтом, при этом думал, что мне напишут такую характеристику, с которой могут взять только в тюрьму. На удивление получил хорошую. Мои знания и умения могли пригодиться либо в гуманитарной сфере, например в журналистике, либо в бандитских группировках. У меня, кстати, много знакомых туда ушло — спортсменов и воинов-интернационалистов, и они звали меня к себе. Но я ответил, что еще раз попробую по-честному, а уж если не получится — тогда…

— И встали по другую сторону баррикад?

— Изначально я не занимался журналистскими расследованиями, просто освещал криминальную тематику. В экономике я ничего не понимал, сфера культуры была для меня несколько лет недоступна (я находился за границей), спортивной журналистикой не хотел заниматься принципиально. Вот и остался только криминал. На тот момент этой темой в Питере никто не занимался. В СССР, который только-только развалился, эти проблемы были завуалированы. Криминальных журналистов в городе не было вообще. Никаких критериев криминальной журналистики не существовало. А методика журналистского расследования возникла уже позже. Мы ее разрабатывали вместе с коллегами — постепенно, эмпирическим путем.

— Но журналистские расследования-то были — и у нас, и на Западе. Или вы изобрели что-то абсолютно новое?

— Были, и очень качественные. С моей точки зрения, одно из самых блестящих журналистских расследований провели именно в Советском Союзе. Его автор получил Нобелевскую премию. Я имею в виду Александра Солженицына и его “Архипелаг ГУЛАГ”. Это не художественное произведение, это не историческая вещь, поскольку там много неточностей. Это, по сути, публицистика. И написал он это произведение не в Америке, а на территории Советского Союза, и никакие спецслужбы ему не помешали. Он просто очень хотел это сделать.

Без исторического опыта вообще работать трудно, хотя бы потому что иногда вновь и вновь изобретаются велосипеды, а зачем это делать, если путь единожды был пройден? Но даже наши коллеги, к сожалению, не всегда знают историю. Приведу еще один российский пример, но дореволюционный — так называемое дело ватяков. Группу удмуртских крестьян обвинили в ритуальном убийстве. Дважды их осуждали на каторгу, и в этой глуши Короленко со своими товарищами сумели доказать, что осужденные не совершали преступления. Это настоящий нравственный подвиг, совершить который было трудно еще и потому, что не существовало тогда ни закона о печати, ни какой-то поддержки мировой общественности.

Чтобы знать эти примеры, рассказывать о них, мы и изучаем, преподаем в Санкт-Петербургском госуниверситете историю журналистского расследования — в Европе, в России до 1917 года, советского периода, новейшего времени.

Но есть в нашей методике и нечто особое. Например, некоторые журналисты на Западе считают, что не нужно выделять журналистское расследование в отдельное направление, что любой тщательно проработанный материал — не что иное, как расследование. Я считаю, что это не так. Настоящее журналистское расследование предполагает конфликтность, внешнее сопротивление среды.

Молодым сотрудникам мы буквально вбиваем в сознание, что настоящее, грамотное расследование — это прежде всего собирание, обобщение, анализ фактов, расставление их в нужной последовательности. Здесь не так много места для творчества, скорее нужен креатив, изобретательность. Сыск — наука точная, это не “кто-то кое-где у нас порой”, это конкретно: кто, где, когда, фамилии, имена, отчества, год рождения. Скучные, в общем-то, вещи. Журналистский сыск — тоже наука точная. А творчество наступает только на втором этапе, написания текста, и этот этап более легкий.

На Западе популярно и развито такое направление, как книги-расследования. У нас это намного меньше развито, но мы такие вещи делаем, обновляем их. Наши издания “Коррумпированный Петербург”, “Мошеннический Петербург” — это коллективное творчество, и сотрудники АЖУРа любят принимать участие в подобных проектах. Скоро должна выйти “Бандитская Россия”, где история организованной преступности в стране со старых времен до наших дней. Это продолжение “Коррумпированной России”, которая получила высокую премию на конкурсе имени Артема Боровика.

— АЖУР известен еще и активным участием в расследовании конкретных преступлений…

— Мы не раз ловили убийц. Мы вели расследование по Гонгадзе на Украине, расследовали убийство Старовойтовой. Всего таких историй около 15. Но мы никогда не ставили своей задачей собственно поимку преступников. Я всегда говорил, что мы не подменяем собой правоохранительные органы. Это, так сказать, побочный эффект. Что-то произошло, начинаем журналистское расследование, и главная для нас цель при этом — не поймать убийцу, а донести обществу наиболее полную картину пришедшего. Стремление докопаться до сути невольно все ближе и ближе подводит к тем, кто совершил преступление. Такая история была с убийством депутата Законодательного собрания Новоселова. Одного киллера ранили и взяли сразу, а второго нашли мы — через два-три месяца. Сделали с ним интервью, а потом передали уголовному розыску. Первый получил пожизненный срок, а “наш”, фамилия у него странная такая, Малыш, — 20 лет. Он, как выяснилось, участвовал в шести эпизодах. Профессиональный, в общем, киллер.

— А нынешняя история с похищением детей в Петербурге? По центральным каналам проходила информация, что дети освобождены в результате спецоперации с привлечением различных сил правоохранительных органов, а в последнем номере вашей газеты “Тайный Советник” написано, что это сделал АЖУР. Почему столь разная информация?

— Не было никой спецоперации. По большому счету, решение о выдаче детей приняли сами бандиты.

— А какую роль тогда сыграл в этой истории Андрей Константинов?

— Мы начали действовать, как обычно, в рамках журналистского расследования. Со стороны правоохранительных органов была некая завеса тайны — непонятно, выдвигают похитители какие-то требования или нет. Нам все-таки на второй день через свои источники удалось узнать, что требования есть, совершенно нереальные, — миллион долларов. У семьи таких денег не было. Они получили неплохое наследство, но это недвижимость, которую реализовать не так просто.

У нас в Питере есть преступный авторитет Кумарин-Барсуков, который считался лидером так называемой тамбовской группировки (сейчас он находится под следствием по подозрению в организации заказных убийств и “рейдерстве” — Е. Ю.). Я с ним давно знаком. Мы никогда не дружили, никогда он не был моим деловым партнером, но мы знаем друг друга хорошо. Он в последнее время очень много занимался благотворительностью, колокола какие-то отливал…

Где-то в двадцатых числах мая он позвонил мне из больницы и начал задавать вопросы по поводу похищенных детей, готов был объявить награду в 100 тысяч долларов за информацию об этом происшествии. И мы поставили в газете такое объявление. Нас потом много раз тыкали этим фактом: мол, вы деньги у бандитов взяли. Должен сказать следующее. Во-первых, мы не брали денег. Во-вторых, я считаю, что в такой ситуации надо на черта с рогами соглашаться, если это может помочь. Никто ведь и правоохранительным органам не мешал поставить такое объявление.

Несколько дней на объявление никто не реагировал, и вдруг 1 июня раздался звонок. По моим ощущениям, звонил человек не из уголовного мира, не из криминальной среды. Скорее по манере говорить он походил на военного. Поскольку я сам служил, улавливаю это — не по особой терминологии, а по определенной формулировке фраз. Он перезванивал еще несколько раз, но все разговоры длились не более двух минут. Главный вопрос — подтвердите, что у вас есть деньги. Мы в ответ: подтвердите, что у вас похищенные дети. Через несколько дней таких качелей вновь перезванивает тот же человек и называет адрес: дом, в подвале которого, по его словам, лежит пленка с фотографиями детей. Мой заместитель тут же едет по названному адресу, находит сумку, отдает пленку в проявку. Там действительно дети, в руках держат газету за вчерашнее число.

— В правоохранительные органы вы сообщили об этом?

— О чем было поначалу сообщать? Что кто-то звонит, говорит ничем не подтвержденную информацию? Но, как позже выяснилось, они изначально знали о звонках, а проявились, когда только пошла конфликтность в разговоре с похитителями. Меня приглашали на допрос в прокуратуру, расспрашивали о звонках, прослушивали записи. Следователь — молодая довольно девушка — говорит: “Какой ужас! Ну вы, Андрей Дмитриевич, примите уж какие-нибудь меры безопасности”. И после этого просит подписку о неразглашении. Я отказался дать такую подписку, потому что все две недели, пока шли переговоры с бандитами, ни прокуратура, ни милиция даже не пытались подсказать, как это сделать. Было очевидно: если дети погибнут, всю ответственность правоохранительные органы тут же возложат на Константинова и АЖУР.

Потом начались звонки бандитов в другие СМИ, мол, Константинов не хочет денег давать. Было ощущение, что люди просто привлекали к себе внимание и их цель — отнюдь не получить деньги. Потом пошли предложения от бандитов: давайте деньги, а потом получите детей. Я понимал: тогда мы можем вообще не увидеть детей, и предложил другую схему. Сначала бандиты отдают нам девочку (она старше, а поэтому могла запомнить и описать похитителей лучше брата), потом мы передаем деньги, после чего отпускают мальчика. Бандиты на это не согласились, стояли на своем — сначала деньги, потом дети… Рассказывать сейчас, конечно, легко, но на деле брать на себя ответственность и понимать, что твои действия могут иметь неприятные последствия — веселого мало.

Я попросил подключиться к переговорам Кумарина, объяснить (не называя своего имени), что это его деньги, и он не готов отдавать их в пустоту. Я полагал, что они будут удивлены сменой переговорщика, и мы хотя бы выиграем время. Но во время разговора они попросили номер телефона Кумарина, вычислили его фамилию, имя, отчество, узнали другую информацию через Интернет и отказались дальше вести переговоры, начали требовать миллион евро вместо миллиона долларов. Но вдруг ночью они перезванивают Кумарину, называют место, где оставят девочку.

Ребенка мы забрали, а следующий звонок оказался с требованием, чтобы деньги привез именно Кумарин. Он, естественно, отказался. Бандиты бросили трубку и два дня не выходили на переговоры. Все, конечно, сходят с ума, но в ночь с субботы на воскресенье — звонок в службу “02”: мальчик находится там-то. При этом никаких требований не выдвигалось, на связь они больше не выходили.

Эта история оставила очень неприятный осадок и много информации для размышления. Правоохранительные органы начали говорить, что это Кумарин сам все устроил.

— Но даже по вашим рассказам можно сделать именно такой вывод. Он сам собой напрашивается…

— У нас был об этом разговор. Мы впервые за все годы нашего знакомства общались так неформально. Кумарин положил руку на сердце (рука у него одна) и Богом поклялся, что детей не брал. Он, конечно, не ангел и сделал в жизни много всякого, но его надо было арестовывать в разгар бандитских войн, еще десять лет назад. Больше того, задерживать Кумарина таким количеством спецназа, который приехал в Питер из Москвы, было смешно. Он пришел бы сам, ведь он давал в прокуратуре показания по детям. Можно было просто сказать, что нужны уточнения, а потом тихо задержать в кабинете.

Меня, кстати, после возвращения детей в правоохранительные органы больше тоже не приглашали, ни о чем не спрашивали. Может быть, потому что, по нашему законодательству, статья за похищение не предусматривает ответственности, если люди возвращены. Есть только одна статья, по которой можно привлечь в данном случае — нанесение телесных повреждений. Когда похитители забирали детей, чем-то тяжелым ударили их отца.

— Исходя из вашей оценки Кумарина, организованная преступность у нас переродилась?

— Организованная преступность, что была в девяностых годах прошлого века, исчезла. Бандитские войны прошли, соответственно, исчезли “крыши”, и группировок в том виде, в котором они существовали в середине 90-х годов, уже нет. Многие их лидеры остались, но произошла, так сказать, легализация, демобилизация бандитов. Причем в Москве и Петербурге эти процессы начались в конце 90-х годов, а по остальной России пошли, как обычно, с опозданием.

Часть бандитов, которые не смогли приспособиться, грубо говоря, к “мирной жизни”, ушли в уличную преступность. Это разбои, очень сильные угонные группировки, которые сейчас, наверное, наиболее структурированы, намного больше стало такого бизнеса, как трафик наркотиков.

— Если вернуться к делу о похищении, вы как-то освещали его ход?

— Практически нет. Была, правда, публикация “Алгоритм освобождения детей”. В ней мы расписали всю схему, аргументацию, почему именно так стоит все провести. Но говорили иносказательно — будто бы сделали интервью со специалистом по освобождению детей, который работал на Балканах. Но никакого специалиста не было. Статья адресовалась похитителям, и мы точно знаем, что они ее прочитали: когда освободили девочку, в кармане у нее была еще одна пленка. На ней — мальчик именно с этой газетной вырезкой в руках.

Что касается других СМИ, то, увы, никакой журналистской солидарности не получилось. То ли от журналистской ревности, то ли от нежелания разобраться в ситуации, но о роли АЖУРа в этой истории или вообще молчали, или давали пометку со слов прокуратуры — “положительную роль в этом деле сыграли и журналисты”. Какие журналисты, какую роль — ничего не понятно.

— Зачем вам все это нужно, зачем подставлять себя и своих сотрудников?

— Я считаю, что мы действовали абсолютно правильно. А как по-журналистски мы себя должны были вести? Звонит мне бандит и говорит, что готов заплатить за информацию о детях. Конечно, можно было отказать, но потом замучит совесть: ведь была возможность помочь, а ты отошел в сторону. С таким ощущением очень трудно жить — и по-человечески, и по-журналистски.

Нам хочется быть ближе к эпицентру событий, к сенсации. Но это редко бывает за просто так. Обычно за такие вещи нужно платить, и, увы, платить приходится собственным страхом, досадой за то, что пишут неправду.

Главная награда при этом — возможность сделать интересные журналистские материалы. Мир устроен так: за самое интересное, что ты делаешь, тебе же приходится платить. И хорошо, если платить, а не расплачиваться.

Люди, в том числе и журналисты, делятся на две категории. Одни в определенных случаях говорят: “это невозможно”, и приводят сотню аргументов, почему. Другие берутся, не взирая и не смотря. У них получается не всегда, они могут оступиться, сломать себе нос, получить еще какие-то неприятности. Но если у них что-то получилось, то это нередко оказывается очень интересно.

Можно быть абсолютно политкорректными, все делать правильно, говорить, что это дело правоохранительных органов, но такая будет и журналистика. Каждый отдельно взятый журналист сам делает для себя выбор, и этот выбор есть всегда.