Из гущи хорового кипения

“Подлинное творчество может проявляться и в эстрадной музыке”

“Знаете, есть такой анекдот. У советского композитора спросили: если бы у вас был миллион, куда бы вы его потратили? — Долги бы раздал. — А остальные? — А остальные подождут”, — так ответил на мой вопрос о том, во что решено вложить недавно полученный грант, Владимир Пономарев, композитор, член СК России, лауреат Всероссийского конкурса композиторов доцент КГАМиТ. Несмотря на то, что деньги деятелям культуры выделялись не на конкретный проект, а в виде награды по итогам работы за прошедший год, для человека поистине увлеченного это не имеет значения. Все равно они будут пущены на очередную задумку — нотный сборник, диск…

— В последнее время наблюдается просто-таки всплеск интереса к культуре. Создаются фонды поддержки “культурных инициатив”, на интересные проекты выделяются деньги, присуждаются гранты. А в действительности за последние годы стало проще реализовывать свои идеи?

— Не совсем согласен с вами по поводу того, что стал проявляться повышенный интерес к культуре. В большей степени это лишь внешние параметры, а глубинный интерес к великому, к сожалению, падает.

Взять для примера хотя бы ту же систему грантов. Ведь она построена совершенно неправильно! Я очень благодарен и губернатору, и агентству по культуре за то, что они поддержали меня и других деятелей культуры, отметили нашу работу. Но человек не должен сам говорить: вот какой я хороший, столько всего сделал! Напротив, чиновник должен интересоваться, над чем сейчас работает музыкант, и идти к тебе. Если бы я не стал участвовать в конкурсе, то обыватель сказал бы: вот другой композитор заслужил, а ты нет, не принимая во внимание, кто что сделал. А ведь в городе много людей, которые не стали участвовать в конкурсе, хоть и достойны этого.

Мне вообще не нравится, когда в Россию стараются просто механически переносить принципы, принятые на Западе. Это там они работают как надо, а у нас совсем иначе или не работают вообще. Потому что мы другие. Я уже не говорю про те вещи, которые делаются преднамеренно во вред нашей культуре.

— Вы много лет занимаетесь изучением и сочинением духовной музыки. В СМИ вас даже называют “едва ли не единственным современным композитором, всерьез занимающимся духовной музыкой”. Как вам такое определение? Согласны?

— Нет, на самом деле такие композиторы есть. В 2003 году я стал лауреатом Всероссийского конкурса композиторов-сочинителей духовной музыки. Хоть и не очень хотел в нем участвовать, считая подобный конкурс просто смешным. Ну как можно оценивать духовных композиторов: кто духовнее, что ли? (Но организаторы тогда поступили очень мудро — они не стали присуждать места, а выбрали из 70 участников 7 и дали им звания лауреатов.) И этот конкурс показал, что композиторы, пишущие духовною музыку, есть — в Ижевске, Санкт-Петербурге, Москве. Недавно я получил информацию, что в Минске в этом же жанре работает замечательный композитор Ирина Денисова.

— А если говорить о Красноярке, в нашем городе сегодня хорошо развита духовная музыка?

— Сейчас, к сожалению, наблюдается спад интереса к ней. Но начиная с середины 80-х и до начала 2000-х, в нашем городе — я наводил справки — был необычайный всплеск интереса к духовной музыке. Из всех крупных городов России Красноярск оказался самым активным в этом плане.

В нашем городе сложилась уникальная ситуация: в середине 80-х и особенно в начале 90-х у нас стало создаваться много хоровых коллективов, — в том числе при храмах. К сожалению, не все они смогли выжить: непростые в экономическом плане времена совпали с периодом, когда хоровое кипение в Красноярске пошло на спад. И тем не менее в тот же период у нас было огромное количество профессиональных и непрофессиональных композиторов: песенники-композиторы, любители, регенты церковных хоров, просто дирижеры хормейстеры — все захотели написать церковные песнопения. Кроме Москвы, такого, пожалуй, нигде не было. И я задался вопросом: почему Красноярск оказался едва ли не единственным городом в России, где это произошло? И нашел на него только один ответ: Красноярску повезло, что он находится в центре России. Здесь бывали, жили, работали многие известные музыканты, крупные композиторы. В частности Федор Месняков, Павел Иванов-Радкевич. И их пребывание посеяло зерна, хранившиеся до поры до времени. Есть выражение: рукописи не горят. Это действительно так, в нашем городе осталась некая аура, атмосфера. Например, я был знаком с Борисом Георгиевичем Кривошеей — замечательным музыкантом, историком, скрипачом, — который помнил, как, еще будучи подростком, играл в оркестре у Иванова-Радкевича. И со временем эти зерна вдруг стали прорастать. И в Красноярске, как ни в каком другом месте, появился такой необычайный интерес к духовной музыке, желание ею заниматься.

— А как вы пришли к духовной музыке?

— Будучи студентом-второкурсником Новосибирской консерватории, однажды на курсе истории музыки я услышал, как звучит знаменный распев — древнерусское церковное пение. Для меня это было шоком, потрясением. Ведь это творчество было под запретом, и изучалось только в рамках отдельных курсов. Я никогда и не думал, что у нас на Руси было такого уровня, такой глубины духовности музыкальное искусство. Забросив все свои увлечения, с того момента — примерно с 1980 года — я стал заниматься только этим. Помню, тогда мне влетело от консерваторской профессуры. Был небольшой конфликт с педагогом, мне поставили тройку. Кстати, позже, когда я приехал поступать в аспирантуру, выяснилось, что тот профессор пишет литургию.

В этом году у меня юбилей — 20 лет как служу в Троицком храме, а церковное пение и христианство, получается, изучаю еще дольше. И то, что я увлекся духовной музыкой чуть раньше всех остальных, имело для меня большое значение. Это как два автомобиля, подъезжающих к светофору: один становился, а второй продолжает медленно двигаться. И когда загорается зеленый свет, тот, который двигался, оказывается впереди, потому что у него уже есть инерция движения. Так оказалось и со мной. Когда после 1988 года оказалось, что все можно и все кинулись писать церковные песнопения, то понаписали множество всякой ерунды, потому что не понимали сути. А я уже прошел часть пути — когда было нельзя, когда меня ругали — и уже знал суть. Все остальные считали себя гениальными музыкантами: вот я сейчас приду и обогащу нашу православную традицию. Ничего подобного. Для этого нужно походить в храм, причащаться, исповедоваться, — пройти путь христианина, понять, почувствовать христианство в себе, и только тогда ты сможешь действительно создать настоящее песнопение.

— То есть работа с духовной музыкой больше, чем с какой-либо другой, связана с духовностью человека?

— Да, этот вид творчества очень связан с духовностью. Наверное, здесь кроется еще одна причина, почему в 90-е годы так остро обозначился интерес к жанру.

— Композитор Владимир Мартынов в одном из своих интервью сказал, что, по его мнению, “духовная музыка стала одной из разновидностей шоу-бизнеса”. Как вы относитесь к такому мнению?

— В том, что происходит сегодня в нашей русской культуре, ни в коем случае не нужно ориентироваться на высказывания столичных деятелей. Не потому, что они плохие, а потому, что Москва, как и любая столица, живет своей жизнью. Есть выражение: “Россия сегодня не Москва, а Москва — не Россия”. И оно верно. Есть вся Россия, в которой живут нормальные люди с нормальными представлениями, отражающими истинное мировоззрение русских людей в России, а есть отдельная каста — москвичи. И поэтому, когда известный московский композитор Мартынов говорит, что идет вырождение духовной музыки, он прав, но он говорит не о России, а о Москве. Для него вся Россия заключена в этом городе. А в русской музыкальной культуре сейчас происходит расцвет. И это не парадокс, а закономерность. Когда в конце 90-х годов состоялся съезд союза композиторов, на нем прозвучала музыка, и все, кто ее слышал, были поражены качеством. Потому что для композиторов творчество стало возможностью высказать, выплеснуть все, что накопилось. И было создано много замечательных, очень проникновенных, глубоких, искренних, действительно отражающих происходящее произведений. То же самое есть и сейчас — и в хоровой музыке вообще, и в церковных песнопениях в особенности. Но для Москвы это характерно в гораздо меньшей степени.

— Но вы понимаете, о чем он говорит, приравнивая духовную музыку к шоу-бизнесу?

— Да, я понимаю. И это, конечно, страшное дело, характерное для столицы. У нас здесь — боже сохрани. Потому что в нашем городе люди, которые занимаются церковным пением, верующие и искренние. Может быть, они недавно пришли в храм, но с искренними побуждениями, без всякого стремления сделать себе имя или заработать деньги.

— И тем не менее духовная музыка, которую пишут современные композиторы, каноническая или все же в ней используются современные музыкальные приемы?

— Она каноническая, но ее каноничность определяется не интонацией, а чем-то другим, тем, что, может быть, даже невозможно найти в нотных знаках. Это можно только почувствовать. Ведь каждое время приносит свою интонацию. Так же, как песнопения 17-го века отличаются от песнопений 18-го, 19-го веков. И все они духовны по-разному. Русь велика, и наша русская культура очень богата. А посмотрите монастырские традиции — везде пели по-разному. Пение Оптиной пустыни очень отличается от пения в Киево-Печерской лавре и так далее. Это непохожие образцы пения, но все они по-своему духовны, в каждом случае своя интонационность. Что ни в коем случае на принижает и не поднимает традиции. Все они приемлемы, если в них есть искренний духовный импульс, который двигал автором.

— Долгий период атеизма, который был в нашей стране, нанес большой урон духовной музыке? Как вы считаете, если бы его не было, жанр находился бы сейчас на другом уровне?

— Я должен сказать, что по законам диалектики, которые работают в нашем мире, нет худа без добра. Этот период атеизма, который мы правильно ругаем, оказался в каком-то смысле очистительной силой, обозначил сущностные вещи. Дело в том, что на рубеже 19—20-го веков было очень много негативных тенденций в духовной музыке. И прежде всего по превращению нашего церковного пения в чистую музыку, как это произошло у католиков, то есть секуляризация, отчленение его от ритуала. А это — выхолащивание духовной сущности пения. И в каком-то смысле благодаря атеизму мы сейчас взглянули на все то лучшее, чего достигло православие, новыми глазами. Обозначилась суть. А лишнее ушло.

— У вас был опыт сотрудничества с театрами. Продолжаете писать музыку для спектаклей?

— Нет, постоянно я с театрами не сотрудничаю. Но мне приходилось работать в этой области — я писал музыку для спектаклей “Поминальная молитва” и “Вишневый сад” нашего драматического театра. И был доволен результатом — это интересная работа.

Есть вещи, которые мне никогда не были интересны, и я ими не занимаюсь. Например, мне неинтересна музыка, которая звучит в ресторане или кафе, никогда за такую не брался. Мне это было чуждо. Хотя не осуждаю людей, занимающихся ею. Считаю, что подлинное творчество может проявиться и в эстрадной музыке. С удовольствием слушаю эстрадную музыку, веду курс массовой музыкальной культуры, истории джаза.

— А какую музыку вы слушаете просто так, вне работы?

— Это очень широкий спектр. Я слушаю Бартока и Стравинского, американского композитора Чика Кориа, образцы современного американского джаза, с удовольствием слушаю западно-европейских авангардистов, таких, как Георгий Лигети. Но у меня нет дома радио, и телевизор я не смотрю. Зато есть большая коллекция виниловых пластинок — около полутора тысяч. Хоть мои домочадцы и ропщут, что она занимает слишком много места.

— Над чем вы работаете сейчас? Какие проекты впереди?

— Я завершил один большой проект — хоровые сочинения на стихи тех русских поэтов, которые мне близки — Пушкина, Лермонтова, Пастернака, Есенина, Рубцова, Заболоцкого, а также замечательных сибирских поэтов.

Кроме того, я долго занимался хоровой музыкой, написал много как светских, так и духовных сочинений, и считаю, что как бы закончил этот большой блок, который стал крупным периодом в моей жизни. Сейчас же хочу написать оркестровые сочинения. Недавно была закончена композиция для гобоя и струнного оркестра, которую я назвал по-французски “Парадигма абсурда”. У меня мало сочинений и для симфонического оркестра, и теперь я решил восполнить этот пробел. Начался новый этап творчества.