Новости
Он учит летать журавлей
В уходящем году Виктор Бахтин дважды напоминал о себе красноярцам: выставкой в Музейном центре на Стрелке и вышедшим в издательстве “Растр” авторским альбомом. И то, и другое стало событием. А как иначе: Бахтин — знаменитый художник-анималист, его относят к числу ведущих мировых мастеров этого направления. Ну и в том, конечно, дело, что Виктор — земляк, автор соболька Кеши. Свой. Хоть и живет уже почти полтора десятка лет в Америке. Интервью наше состоялось во время выставки на Стрелке. Я смотрел картины, задавал вопросы и слушал. И изумлялся тому, как много самых неожиданных граней у личности, как много невидимого,
но важного — за холстом. Да и сами холсты начинали восприниматься во многом иначе.
Реальность и фантазия
— Виктор, ты начал писать природу еще живя здесь?
— Большую часть своей жизни я был чистым графиком. Мне нравилось черно-белое рисование. Дома у меня всегда был зоопарк. Бедные мои родители! Я любил рисовать своих тварей, делать всякие наброски. При этом имел очень небольшой опыт общения с красками. Первая более-менее серьезная цветная работа — иллюстрации к “Красной книге Красноярского края”. Это более двухсот серьезных отдельных работ. Пришлось изучать детали птичьего оперения, вариации шерсти животных — она меняется в зависимости от сезона. Сегодня я могу определить по внешнему виду возраст зверя, пол птицы, даже если самец и самка окрашены практически одинаково. Просто по поведению. Это — опыт. Тогда я только начинал его приобретать.
— Такого опыта только в зоопарке, наверное, не наберешься, должна быть живая природа.
— Я принимал участие в научных орнитологических экспедициях. Там познакомился с оператором Юрием Устюжаниным, он снимал в то время фильмы о природе. Сначала я был свидетелем, потом стал участником, а для последних фильмов уже писал сценарии сам. В одном даже играл художника-анималиста. Фильм получился хороший.
Конечно, огромная разница — звери в неволе и на воле. И люди в неволе ведут себя совершенно по-другому. Звери — тоже. Самую яркую часть своей жизни я провел в скрадке. Спрятавшись, замаскировавшись, мог наблюдать естественную жизнь птиц, животных. Это очень здорово. Многое понял, многому научился. Специалисты-орнитологи признают, что я сделал некоторые маленькие открытия, обратив внимание на то, чего ученые до меня не замечали. Например, на расположение кроющих перьев на крыле. Я всегда поражался тому, как великолепно устроено каждое перо птицы. Как оно пластично, как гнется. И как при махе вниз распределяется нагрузка на части пера вокруг оси. Все это создает великолепный эффект. Мы научились летать выше и быстрее, чем птицы, но лучше — никогда не научимся. Это совершенство, такое только Богу под силу. Природа — Бог в данном случае.
— Для меня Виктор Бахтин начался с иллюстраций к “Башне птиц” Олега Корабельникова. Но там не только натура, там много фантазии. Как был проделан вот этот путь — от фантазии к тому, что я бы назвал попыткой воспроизвести Божье дыхание?
— Все это очень близко. То, чего коснулся Корабельников в своей повести, — это такая обаятельная славянская нечисть. Она звероподобна. Мне это всегда было интересно, всегда нравилось изучать этих фантастических существ. Они во многом до сих пор сохранились в народном менталитете, в нашей фантазии. Так что все это — отображение одной природы. Поэтому я не почувствовал резкого перехода.
— В анималистике есть место фантазии?
— Есть в допустимых пределах. Иногда мне приходится использовать фотографии, когда я не могу посетить какое-то место — невозможно ведь объехать все, все увидеть. Я не был в Африке, но мне нужно рисовать африканский пейзаж — приходится доверять фотографиям. Я считаю, что фотография — великий учитель. Но ни разу не воспроизвел фотографию один к одному. Мне все время хочется что-то улучшить, убрать лишнее, что-то добавить. Получается то, что Блок называл “стереть случайные черты”. Фантазия в этих случаях просто необходима. Моя последняя работа в Америке — иллюстрации к книге о соколиной охоте. Это соколы, которые поднимаются неимоверно высоко и с высоты с огромной скоростью атакуют луговых петушков. Я сделал семь иллюстраций. От меня требовалось нарисовать то, что фотограф снять ну никак не может, принципиально, потому что основное происходит далеко от наблюдателя. В таких случаях приходится употреблять и знания, и фантазию так, чтобы это было убедительно, приходится постигать логику поведения животных и птиц. Мне довелось спорить даже с сокольниками, доказывать им, что, когда сокол атакует, положение лап во время атаки у него именно такое, каким я его изобразил. Сделал модель и доказал: если бы сокол складывал лапы во время пикирования так, как думали они, при такой скорости он приземлился бы калекой. Поверили.
— Поверили... А как проверить-то?
— Проверить очень трудно. Но если меня это убеждает, если для меня этого достаточно — и для других оказывается достаточно. Моя уверенность, видимо, передается.
Журавлиный “муж”
— Судя по картинам и тому, что слышал и читал о тебе, с журавлями у тебя особые отношения?
— Все началось в Прибалтике в начале 90-х. Там проходила международная конференция, на которой я оказался. Познакомился с директором Международного журавлиного фонда Джорджем Арчибальдом. Он посмотрел мои иллюстрации к “Красной книге” — и поставил два условия: я должен рисовать анималистические картины и начать изучать английский. На этих условиях он готов был пригласить меня поработать в Журавлином фонде. В результате через два года я оказался на Западе. Кстати, стал первым из нашей фамилии, кому разрешили выехать за рубеж. Мы состояли в “черном списке”. Сказывалась древняя история с дворянским происхождением: 368 лет назад предкам пожаловали дворянство. Мой папаша, у которого была карьера коммунистического начальника, уничтожил все “компрометирующие” документы — не помогло. Сам же потом, кстати, на пенсии и восстанавливал. Но окончательно воспроизвести родо-
словную мне помог Валентин Пикуль, когда я его иллюстрировал. Все-таки он был кагэбэшником: наверное, у него такие архивы хранились!.. Он писал о моих родственниках-подводниках и восстановил генеалогическое древо.
Так вот, дворянство было главной причиной, почему не пускали за границу. Мой брат, очень хороший хирург, несколько раз пытался выехать, его приглашали за рубеж продемонстрировать какие-то операции — ни разу не пустили, вместо него каждый раз кто-то летал с его докладами. В общем, я стал первым выездным.
— То есть — полетел просто на “журавлиный зов”?
— Нет, конечно. Перестройка в то время начала поворачиваться своей негативной стороной. Государственные издательства почти все оказались без денег, не могли гонорары платить. Я работал, можно сказать, в редакторскую корзину. А в Америке и вообще на Западе в то время был бум анималистического искусства.
Сначала поехал в Швецию, жил там в зоопарке, с журавлями. Есть такая международная программа по восстановлению популяции американского белого журавля. Самки живут в заповеднике, где их искусственно осеменяют. Птиц они за своих не считают, все поведение, в том числе сексуальное, с дет-ства ориентировано на людей. Чтобы нести яйца, самка должна быть “замужем”. Ей нужно, чтобы муж танцевал, гнездо строил, чтобы рядом был, он должен кричать, прыгать. Джордж Арчибальд был “мужем” сибирской журавлихи по имени Таня. Но в то время он разъезжал по миру, и я выполнял его роль. Я стал популярным “мужем”, у меня было четыре “жены” — журавли разных видов. Про Таню потом даже стихи написал на английском языке, их публиковали в нескольких журналах. А самая страстная “любовница” у меня была — гибрид. По ошибке не с тем скрестили, вылупилось черт знает что, ни на что не похожее.
— Для меня журавли — на одно лицо…
— Что ты! У американского с сибирским морды разные. И сибирские более выносливые. Хотя… Есть такие самые маленькие журавли — красавки, — они над Гималаями летят на высоте 8 000 метров. Как самолет! Там же холод зверский.
Но и сибирские стерхи уважение вызывают: они из тундры в Индию проделывают путь в 5 000 с лишним километров. Им везет меньше, чем красавкам. В Афганистане их охотники подстерегают. Ловят не для еды — это у них такое традиционное развлечение, журавль считается хорошим подарком. Журавлиный фонд пытается найти с афганцами общий язык. Но как ни уговаривают, те никак не хотят отказаться от этой забавы.
— Наверное, художник-анималист не должен любить охотников.
— Это точно! Приходится с ними дружить, но любить их при этом не обязательно. Сам я не охочусь и рыбу не ловлю. Нужды нет, как нет азарта и удовольствия от того, что кого-то убью. В детстве случайно ранил из “воздушки” дрозда. Потом лечил его недели две, но он так и загнулся, бедный. Это была моя первая и последняя охота.
А Владимир Ильич-то охотником был…
— Я знаю, что ты был не только “мужем” журавлиным, но и “тренером по дальним перелетам”.
— С детства увлекался конструированием всяких летательных аппаратов. У меня это в крови: многие родственники по мужской линии были авиаконструкторами, занимались и космическими аппаратами. В Союзе я из всяких подручных материалов что-то делал постоянно. А когда в Америке оказался — вообще благодать, там можно было бальзу приобрести — это самое легкое дерево, из него плот “Кон-Тики” был сделан. Оно же и в моделировании применяется. Ну и со всякими системами радиоуправления, о которых я и мечтать не мог, там никаких проблем. Выкраивал время от рисования и делал модельки. Был очень рад, когда они летали. Если я верю, что модель полетит, она летает в конечном счете. У меня летает ковбойская шляпа, ее по телевизору показывали. И “летающую тарелку” мою радиоуправляемую тоже показывали — ее кто-то издалека снял и хотел продать как НЛО.
— А журавли при чем?
— Это связано с программой по восстановлению популяции. Журавлей, выращенных в неволе, нужно научить лететь из Висконсина во Флориду. Для этого требуется вожак. Получил грант на постройку журавлей, сделал три радиоуправляемые модели. Трудная задача: модель должна лететь медленно, обладать достаточной устойчивостью. И пролететь предстояло 200 километров на одной заправке. Кроме того, она должна быть больше натурального размера журавля, иначе они ее не считали бы за лидера. Они не уважают маленьких. В конце концов, удалось всего этого добиться. Правда, потом утвердился как постоянный вариант с мотодельтапланами. Но я выполнил то, что обещал.
Анималист-одиночка
— Вернемся к истории твоего переезда на Запад. Уехал в Швецию, теперь в Америке…
— В Швеции, когда в зоопарке жил, писал картины по заказу. К примеру, кто-то дома дер-
жит в клетке попугая, а хочет, чтобы на картине его попугай оказался летящим на фоне южноамериканских тропиков, в естественной среде. Там встретил директора международного фонда “Художники для природы”. Эта организация каждый год собирает анималистов со всего мира. Обычно это какая-то территория, которая нуждается в охране. Фонд издает книгу об этих местах, продает написанные анималистами картины — на эти деньги устраивает следующий проект. Я принял участие в нескольких. Сначала это была Испания, горная провинция Эстремадура, ближе к западному побережью, к Португалии. Там я работал месяц. Потом был проект на Аляске. Там меня в первый раз арестовали.
— За что?! И что значит — “в первый раз”?
— Я оказался похож на фоторобот террориста-одиночки Тэда Казински, который в конце 70-х годов рассылал бомбы-посылки ученым. Положил кучу народу — боролся с индустриальным обществом. Он был в розыске. Потом, когда его взяли, оказалось, что в жизни он на меня совершенно не похож. Но именно из-за него меня дважды арестовывали. Первый раз на сутки, второй — на два часа. В общем, было даже интересно узнать, как со мной будут обращаться: я-то знаю, что я не террорист. Хорошо обращались.
Так и добрался до Америки. Можно сказать, застал последний бал, последний всплеск анималистический. В то время очень популярны были принты — немногие могут позволить себе оригинал. Сейчас этот рынок перенасытился. Во-первых, художников стало как собак нерезаных, в среднем невысокого уровня. Слишком много “сахара” в картинах, слишком они “липкие”. Но обывателю это нравится. Даже серьезные художники, у которых есть и благородные работы, для публики щедро посыпают работы “сахаром”. Один из простейших способов понравиться.
А мне неинтересно рисовать то, что я уже умею. Есть один мужичок, который два года уговаривал меня нарисовать ему картину — ну точно такую же, как я другому нарисовал. И деньги хорошие предлагал. Я ему обещал, обещал — так и не смог. Противно повторяться.
— Если не посыпаешь картины “сахаром” — как выживаешь?
— Был период больших заказов, потом случился кризис, который их как ножом обрезал. Люди перестали вкладывать деньги в искусство.
В 2000 году, за шесть часов до Нового года, я закончил свой роман “Ветхий замес”. А печатать не умел. Мне нужно было найти, кто бы мог это сделать. Так случилось, что встретил Майю. У нас состоялся творческий бартер: я ей помог нарисовать панно, она мне напечатала роман. Ну а потом мы остались вместе.
— “Ветхий замес” — это стеб, пародия?
— Вообще-то я был как никогда серьезен… Хотя, конечно, роман написан в забавной форме. Задача стояла — тиражировать модель, которая помогает мне понять некоторые смехотворные части Ветхого завета. Они отталкивают здравомыслящего человека, лишают его возможности найти там что-то удивительное. К тому же было очень странно, что мои новые друзья, чуть не Нобелевские лауреаты, ученые с мировым именем — всерьез верующие люди. Я начал ощущать комплекс неполноценности в силу своей теологической необразованности и стал читать. И у меня появилась своя модель. Я ее начал описывать своему другу Мише Успенскому, думал, он лучше всех об этом напишет. Я-то до этого практически ничего, кроме стихов и пародий, не писал. Но начал ему описывать — глава получилась. Потом следующая, и так пошло. Вышло занятно. Юрий Поляков сказал: “Занятность — это вежливость писателя”. Это то, что я пытался сделать. Может, поэтому получил в 2005 году в Москве смешную литературную премию: гран-при “Золотое перо” в номинации “Юмор”.
