Дом для художника

Он путается в местоимении “наши”. Иногда “наши” — это русские, иногда — финны. Да он и живет на два дома: один — в России, другой — в Финляндии, хотя сам считает себя в ссылке и здесь, и там. Наверное, это и есть мудрость Художника — понять случайность жизни вообще и своей в частности. Наш собеседник сегодня — мудрый художник Тойво Ряннель, кавалер
и лауреат всех советских званий и наград.
Кроме Сталинской премии.

__

— Все-таки где вы дома —
в России или в Финляндии?

__

— Я на земле-то незваный гость, а в Сибири тем более. Если все считать, так больше 60 лет я здесь в ссылке пробыл. Сейчас получается, что меня буквально в ссылку в Финляндию отправили. Там говорят — живи, работай, делай выставки, пожалуйста. Но помогать не будем. Плати и выставляй свои картины. Что вы там говорю, с ума посходили, чтобы я зрителя покупал. На том и разошлись, недовольные друг другом.

__

— В Финляндии вы русский, получается?

__

— Мало того, что русский, я еще и коммунист. Сами посудите — 62 года сибирской ссылки, тут из тигра можно воспитать коммуниста, не то что из человека. Да, гражданство я еще не брал. А следовало бы, а то когда надо в Англию ехать или в Америку, так каждый раз приходится неудобства всякие терпеть, бумаги собирать. Так-то по Европе я со своим русским паспортом передвигаюсь — во всякие там Голландии, Франции, Испании. Правда, во Франции чуть не остановили один раз, когда я с группой финских туристов путешествовал. Почему в известность не поставили заранее? Да что вы, говорю, мы же экскурсия, вот, все вместе тут. Да, но экскурсия-то финская, а вы — русский. Боятся все еще нас.

__

— В Финляндии вообще с недоверием относятся к иностранцам, трудно там прижиться?

__

— Не сказал бы. Хотя мне-то проще. В Финляндии сейчас громадное количество сомалийских мусульман. Их привезли 11 тысяч… Это еще при Брежневе было — обратился он к финскому президенту с просьбой расселить бездомных беженцев из Сомали, потому что в Финляндии квартир свободных полно. В Союзе девать их некуда. Финский президент согласился. С тех пор стали они селиться. Тут еще из Боснии тысяч пять приехало. Но эти по-проще. А вот северные алжирские жители — те прямо как баре. Но что интересно, все выучили финский язык. Маленькие мальчишки играют в футбол и матерятся по-фински.

__

— А что это надумали негров в Финляндию ввозить? Это не лучше, чем финнов в Среднюю Азию.

__

— Просто квоты есть — и по гражданству, и по виду на жительство. Смотрите, Курдистан. Турки с ними воюют, они расселяются по разным странам, и у нас появились. Самое у них любимое развлечение — на вокзал прийти и свои вечера там устраивать. Ничего не сделаешь, помещение общественное, не закроешь же. Сам-то я ночью не езжу, но газеты читаю. Чуть ли не каждую неделю пишут: в Хельсинки, столице Финляндии, массовая драка между вновь прибывшими арабами и финскими цыганами.

__

— Когда почувствовали себя художником?

__

— Рисовал я всегда, как себя помню. А что были за рисунки? Да в основном съедобное рисовать пытался. Время голодное, отец пришел как-то, конфетку принес, так я за картошку сначала схватился — не знал вкуса конфет. Года два было или три. Рисовал я, значит, а у нас землемер был из Ленинграда, русский. Вот его бы таланты — да мультфильмы делать. Он был абсолютный рисовальщик. Рисовал я зайца. Заяц у нас яблоню грыз, и дед говорит — вот ружье, оно заряжено, сиди на крыше и следи за косым. Зайца я выследил, не попал, конечно, и с крыши чудом только не слетел, но стал зайцев рисовать с тех пор. Упорно так, но бестолково. Так вот, этот землемер мне и говорит: парень, да ты рисовать-то не умеешь. Я обиделся. Показываю ему свои творения. А он берет и тут же, не присаживаясь даже за стол, целую стаю зайцев мне изобразил на листе, причем разных: и пляшущих, и хохочущих, и грустных. Думаю — господи, землемер какой-то может рисовать, неужели у меня не получится. Он у нас квартировал месяц или два, и все я пытался его превзойти. Не получилось, но руки у меня не опустились. Рисовал упорно.

А затем я попал в ссылку. В рабочей колонии работал на строительстве Мотыгинского тракта, далее на Кировской электростанции, потом на драге. Нас было два финских мальчика, и надо сказать, мы как сыновья полка были. Жили в длинном бараке, все вместе — русские, немцы, финны. Две печки, там валенки все сушили. И вот были страшные морозы зимой с 1931-го на 1932 год. Воробьи на лету замерзали. Подберешь комочек, в тепло принесешь — оживает, бегать начинает, еды требует. Вороны даже падали. Думаю, градусов до 60 доходило. Был такой порядок — при морозе выше 45 градусов день актируется, то есть никто на работу не идет, а смена ставится. И в эти дни всегда писали письма домой. Бригадир был у нас, Павел Тимонен, финский инженер, в один из таких актированных дней как-то предложил выставку рисунков сделать. Между окон повесили рисунки, спичками к стене прикололи. Ну что там рисовал? Лиственницы в снегу, рабочие морозную землю долбят, там повар кого-то тискает. Мне еще портреты заказывали. Фотоаппарата не было, я рисовал лица в профиль и в анфас, как на милицейских документах, и портреты эти домой отправляли. Так вот, слыл я талантливым мальчиком. Когда картинки мои повесили, я сидел — и провалиться вроде должен был, но не провалился, наоборот, как бы в воздухе воспарил. Потому что люди смотрели картины доброжелательно, как-то по-новому. А раньше и подзатыльник могли дать. В обед сидел по правую руку от бригадира, и дали мне кусок конины. Я понял, что мой труд достоин уважения, могу рядом с другими работать. И поверил, что способен и буду рисовать.

Я отличником учебы был, а тогда “Союззолото” имело свою систему образования. Был такой заместитель министра — Серебровский, он нам в школы присылал из Москвы учителей-предметников. Бывших преподавателей из гимназий в основном. У них, собственно, и выбора особо не было, не по своей воле ехали в Сибирь. Так вот, я в пятом классе получил пятерки по всем предметам, и премировали меня поездкой в Москву. Было нас, дай бог памяти, 17 человек таких. В общем, все мы посмотрели, везде побывали. Даже на радио всесоюзном, причем, сами понимаете, записей тогда не было, все в прямом эфире, и выступали мы рядом с самыми знаменитыми дикторами того времени. Да, и всех приезжих непременно в Третьяковскую галерею водили, особенно из провинции. В Третьяковской галерее моя судьба была решена окончательно. Дошел я до картин Александра Иванова и понял, что мне до него — как до звезды, невозможно такого достичь. Но решил тогда — если художником не стану, то и золотоискателем тоже не буду.

__

— А насчет Иванова мнение не изменилось? Расстояние уменьшилось?

__

— Что вы, наоборот — оно стало еще больше. Просто я понимаю сейчас гораздо больше. А дело все в том, что наша советская школа несравненно ниже той школы, которая была при нашей Академии художеств, императорской. Простые истины — вроде чем она отличалась-то, императорская академия того времени? Идеи народников там жили, свободный дух царил. И потом все эти Халтурины и прочие там же появились. Терроризм, между прочим, чисто русское явление, как и коммунистические репрессии, и агрессия во всем мире.

__

— Вы до сих пор считаете себя жертвой репрессий?

__

— Я и слов-то таких не признаю. Если уж на то пошло, у меня же все награды советские есть, за исключением Сталинской премии. А вот что память у меня имеется — так это другое дело. Не могу я из памяти выкинуть здоровенный кусок своей жизни, жизни моих близких. Я родился в 1921 году между коровой и партизанским костром в лесу. Отец сидел у красных в плену, хотя он и был председателем волостного исполкома, все равно всех брали. Финские националисты часть людей перегоняли туда, на свою территорию, и, говорят, жгли деревни, чтобы никто не оставался на территории Советов. Только это вымысел, думается мне, потому что Красная Армия того времени была грабь-армией. Она как формировалась: дают тебе хлеба паек на два дня, винтовку — все, дальше сам добывай пропитание. Братишка мой сидел с кошкой, рассказывают, и какой-то вояка взял и выстрелил, да хорошо не в него, а в кошку. Парнишка упал, мать с коромыслом на этого вояку, а он хохочет. Приходят в деревню, конфисковывать на нужды армии, хозяин коня не дает. Застрелить хозяина, коня забрать! И вот это наложило свой отпечаток на все остальное.

__

— А сюда вас сослали по какой причине?

__

— Когда к войне с Финляндией готовились, главным аргументом было — финские пушки могут стрелять по Ленинграду, за 30 километров. А будут они стрелять или нет — уже никого и не интересовало. Но когда пытались сменить правительство в Финляндии, ничего не получилось. Положили головы 800 тысяч русских парней. Хотя до сих пор официальная пропаганда в России говорит — максимум 460 тысяч.

И перед войной финны были вывезены как возможная пятая колонна. Может быть, так мы и поступили бы, потому что там не имели никакого сочувствия, когда нас загоняли в вагоны и везли неизвестно куда. А здесь, в Сибири, вдруг оказались как дома. На Ангаре о нас говорили — нормальные мужики, воспитанные люди, и друзья они нормальные. Потому мы и выжили. А вот в Среднюю Азию были посланы эшелоны — это на вымирание.

Уничтожили тогда наши библиотеки, институты, все абсолютно. И ничего не хотят компенсировать. Выкупить ничего нельзя, хотя новые русские покупают в Финляндии участки очень активно. Землю, недвижимость. Семьи живут у нас, дети в английской или финской школе учатся, а они ездят из Ленинграда как домой. Все налажено.

__

— Финляндия не становится пригородом Ленин-града?

__

— Пока нет. Дело в том, что до Выборга от границы 170 километров. А он в таком состоянии находится, что финны говорят — даром отдавать будете, не возьмем. Они отдельные здания исторические восстанавливают, монастыри — в основном на Ладожском озере. Особой-то художественной ценности они не имеют, купцы строили. А вот недалеко от Петрозаводска есть знаменитые Кижи, туда свезли все главные церкви, ну, мирового значения, и там много таких местечек.

__

— Русские и финны действительно близки?

__

— У Суворова кто Измаил брал? Финские добровольцы. Так что интернациональные связи с русскими издавна были. Потому что Петр Первый наказывал своим вельможам — вы моих чухонцев не трогайте, они нам будут огурцы выращивать и все остальное. Наши первые русские князья говорили на финском языке, точнее, ингерманландском, на котором я говорю. Историки об этом прекрасно знают. Но — скромничают.

По характеру финны похожи на кержаков — построил дом, соседей не должно быть видно. Русские норовят, при таком-то количестве земли, налепить домов так, чтобы в окна заглядывать можно было. В Финляндии над этим смеются. Но главное — в Финляндии процентов 30 земель ни к чему непригодных, да еще 30 процентов — озера и болота. Идет ровная земля, растет картошка, кукуруза — и тут же каменная гряда, дикие скалы, которые убрать невозможно. И поэтому в старой финской семье если было четыре сына, участок доставался старшему. А остальным надо было искать работу — в английском флоте или российском. Современные ребята, те просто идут в летные училища, а потом по контракту воюют в разных странах. Зарабатывают себе на дом и житье, а потом живут мирно. Как все финны.

__

— В Красноярск вы приехали уже по доброй воле, не в ссылку?

__

— А в Красноярск я попал в 1947 году, у меня был членский билет Союза художников под номером 1300. На весь Советский Союз было столько художников. Недавно вон смотрел — сейчас в Москве только 40 тысяч. Откуда может быть столько художников? Кстати, вы видели, по телевизору одного красноярского умельца показывали, причинным местом картины рисовал? Мне присылали сюжет — думаю, вот уже и до нас докатилось, и в Сибири уже люди с ума сошли.

__

— Какой Красноярск вам больше нравится — нынешний или времен молодости?

__

— Сейчас-то я как динозавр, можно сказать, приезжаю — другой город. Плакал я все время над Качей — хорошая же была, харюзовая речка, а в степи ее изгадили, да еще отходами отравили. А сейчас смотрю — опять нормальная стала речка, только не валите в нее всякую дрянь. Она умеет себя лечить. И этот, сегодняшний, город мне нравится больше.

__

— А что за история была с почетным гражданством?

__

— Вместе со мной кандидатом был чемпион мира — борец. Надо кого-то одного почетным гражданином делать. Как раз в это время у меня юбилейная выставка была. Я примелькался, меня и не утвердили. А когда хватились, вроде как нехорошо получилось, наградили таким роскошным крестом: 40 граммов серебра, 9 граммов золота и циркония еще два грамма. Хорошо, говорю, спасибо. В Финляндии как-то пришел при параде в наше посольство — там иногда собирают ветеранов, по праздникам. Посол смотрит на мой орден: слушай, Васильич, а у меня такого нет. Я говорю — служи честно, может, финны дадут.

__

— Когда человек чувствует себя художником?

__

— Про писателей говорят — не тот, кто умеет писать, а тот, кто не может не писать. С художниками оно посложнее, пожалуй, будет. Художник — он должен быть мыслителем, философом и добрым человеком и гражданином. И мастеровым, несомненно. Бывают мастера рядовые, он и видит, как орел, и техника у него изумительная, а картина не складывается, потому что он осмыслить ее не может. Кругозора нет, образ в голове не складывается. Очень много всего нужно иметь и в голове, и в сердце, и в памяти, чтобы у тебя мышление появилось образное. И в этом отношении я много проиграл, потому что не пускали меня в Ленинград. Не мог вернуться туда всю жизнь, 62 года был в вечной ссылке. В Москве учусь, у девчонок ночую, где придется, а тут хлебную карточку потерял, пришлось самому в милицию идти — там берут за шиворот: два года за нарушение паспортного режима. Ну вас к черту, уезжаю к себе домой. А я уже так попадался в Ленинграде. Вот тебе трое суток, и чтоб духу не было.

А до этого мне пришлось искать прописку в Москве. Добился встречи с генерал-губернатором Синиловым. Он мне сразу: “Что я могу сделать, пока Берия у власти? Ничего. Хотите совет — если есть невеста, женитесь и фамилию смените”. Это в мои планы не входило. Вот что, говорю, генерал, если с вами судьба сыграет такую же штуку, как со мной, вот мой адрес в Красноярске, добро пожаловать. И бумажку ему написал, с адресом. Он, правда, в блокнот ее положил, не выбросил. Так вот, когда случилась давка во время похорон Сталина, обвинили Синилова — не так грузовики стояли, не смог распорядиться правильно. В общем, попал он в ссылку и четыре года преподавал на кафедре в лесотехническом институте Красноярска. И как-то увидел я его фамилию, с директором института поговорил — тот самый генерал. И, значит, при встрече поздоровались — а он вроде видел где-то меня, смотрит так внимательно, но не признает. Помните, говорю, прописку я у вас пытался получить? Он и вспомнил. Давайте-ка, говорит, ко мне на кафедру зайдем да за такую чудесную встречу по маленькой... Вскоре дело пересмотрели, и вернули его в Москву. Так вот что хочу сказать: такие повороты судьбы, встречи, люди — все это формирует человека, обогащает и в конце концов делает тебя художником, если задатки имеются.

__

— Самая лучшая книга про художников, на ваш взгляд?

__

— По мне, так самая лучшая книга про художников — это “Далекое близкое” Репина и “Чуккокала” Чуковского. Современных авторов у нас на финский язык не переведено и даже монографий нет. Если бы мне Министерство культуры дало такое задание, пожалуй, я бы взялся. Но пока, что бы я ни предлагал, финский Союз художников воспринимает как вторжение. А я им в первый год приезда еще сказал — дайте мне кафедру в академии, мне 75 лет, успею воспитать умельцев. Но они-то своих академиков в 64 года выгоняют. Говорят, ты же старый уже. Так я же мудрый — отвечаю. Нет, говорят, порядок выше мудрости. Может, и так.

__

— Картину можно описать словами так, чтобы передалось восприятие?

__

— Помню, меня за организации чтений Есенина выгнали из общежития, в школе, правда, оставили. Куда деваться — надо домой идти, за сотню километров. Вещи-то я свои собрал и поплелся к старику Ролтонену, жил у нас такой просвещенный старик, тоже финн. И через его землянку все проходили — кому переночевать, кому совет дать. И я пришел к нему.

— Что у тебя в рюкзаке? — Книги, говорю, что еще может быть у семиклассника. Показываю ему, а там томик Бунина, проза и стихи. Дал ему: надо же, говорит, я почти всю русскую прозу перечитал, а Бунина стихов не знаю. — Да вы что, говорю, и прочитал ему несколько стихотворений. — Да это же не хуже, чем у Пушкина, он-то мне говорит. — Пушкин занимался лирикой описательной, а здесь ведь каково — и настроение изменчивое, и картины яркие.

Мы же рисуем некие образы, когда читаем хорошую литературу, значит, и обратный процесс возможен — перевести образы в слова.

Пожалуй, сейчас я бы мог. Правда, насколько это адекватно будет — еще вопрос. Картину можно описывать и воспринимать через какие-то драматические переживания. Она должна задеть человека своими ассоциациями, а это возможно, если он нечто подобное тому, что изображено, переживал в собственной жизни. Вообще же живопись и иконопись — науки молчаливые. И даже очень хороший лектор не всегда может растолковать это доступно. Но если есть ассоциативные связи между содержанием картины и пережитым зрителем, все понятно. В одной книге я писал о картине Ярошенко, где голуби на платформе изображены, а ребятишки сыплют хлебные крошки. У меня ассоциации были: когда мы в ссылку ехали, эти крошки сами ели. Опыт и мастерство, конечно, сказываются, ну и события нужно уметь отбирать.