Лондонский мечтатель в Кремле

Обманывали ли большевики Уэллса?

90 лет назад председатель Совета народных комиссаров Владимир Ленин принимал в Кремле самого известного в то время писателя в мире — Герберта Уэллса. В Советском Союзе не было ни одного учебника по истории ХХ века, где бы не упоминалась эта встреча. Всем известна знаменитая фотография: на фоне книжных полок и этажерки с бумагами Ленин, приподняв пальцем бровь, внимательно слушает знаменитого писателя.

Сам Уэллс в очерке “Кремлевский мечтатель”, вошедший в книгу “Россия во мгле”, описывал внешность Ленина так: “…слушая собеседника, он щурит один глаз (возможно, эта привычка вызвана каким-то дефектом зрения)”. Троцкий, который в отличие от большинства советских вождей не любил европейских интеллектуалов (а его литературные вкусы были на удивление почвенническими — он, например, покровительствовал Есенину), свидетельствовал, что Ленину Уэллс не понравился. Якобы после беседы с фантастом Ленин ему сказал: “Какой филистер! Какой чудовищный мещанин!” А прочитав очерк Уэллса только через два месяца после смерти Ленина, Троцкий написал в статье “Филистер о революционере”: “ Еще Уэллс заметил, что Ленин при паузах в разговоре имеет привычку приподымать пальцем веко. “Может быть, эта привычка,— догадывается проницательный писатель,— происходит от какого-нибудь дефекта зрения”. Мы знаем этот жест. Он наблюдался тогда, когда Ленин имел перед собою чужого и чуждого ему человека и быстро вскидывал на него взор промежду пальцев руки, прислоненной козырьком ко лбу. “Дефект” ленинского зрения состоял в том, что он видел при этом собеседника насквозь, видел его напыщенное самодовольство, его ограниченность, его цивилизованное чванство и его цивилизованное невежество”.

Возможно, Ленин действительно говорил Троцкому что-то подобное, но вероятнее всего тот описывал ситуацию через призму собственного негативного отношения к английскому классику. Во всяком случае, присутствовавший при беседе академик и основатель британской компартии Федор Ротштейн в мемуарах, не предназначенных для печати, вспоминал о невероятно сильном впечатлении, которое произвели эти два человека друг на друга. А у него не было никакой нужды приукрашивать историю — он много лет и очень близко знал и Ленина, и Уэллса и оставил о том и о другом не всегда лестные характеристики.

В очерке Уэллса нет сюжета о восторженных отзывах Ленина о произведениях писателя (в кремлевском кабинете Уэллс увидел на полке свои книги), вероятно, он посчитал нескромным рассказывать об этом. Через много лет Луи Арагон нашел его записки, в которых Ленин, обсуждая романы Уэллса, весьма любопытно высказывается о космической перспективе человечества: “Все человеческие представления созданы в масштабах нашей планеты: они основаны на предположении, что технический потенциал никогда не перейдет “земного предела”. Если мы сможем установить межпланетные связи, придется пересмотреть все наши философские и моральные представления; в этом случае технический потенциал, став безграничным, положит конец насилию как средству и методу прогресса”.

Но, разумеется, главным в поездке Уэллса в революционную Россию были вовсе не разговоры о космическом будущем. Русская эмиграция крайне болезненно восприняла известие о пребывании Уэллса в красной России, их газеты были переполнены протестами, Иван Бунин, Дмитрий Мережковский, другие литературные авторитеты засыпали британского классика гневными письмами. В Петрограде на литературном банкете в Доме искусств, устроенном в честь Уэллса, эту же позицию высказали писателю несколько русских литераторов, а Александр Амфитеатров зачитал свое письмо, текст которого передал Уэллсу. Через несколько месяцев Амфитеатров бежал на лодке из России в Финляндию, где сразу же опубликовал это письмо и свою статью “Г. Уэллс в Петрограде”. “Я большой поклонник Уэллса, — писал Амфитеатров, — и ждал от его приезда очень больших результатов для России — в смысле правдивого осведомления о ней западноевропейского общества. Он не первый из “знатных иностранцев” приехал в Советскую Россию с осведомительными целями, но его литературный авторитет, его всемирная известность, его публицистическое умение ставили его на две головы выше предшественников, не исключая Ф. Нансена. Если этакая огромная сила будет одета большевиками в розовые очки, эта опасность сулила неизмеримый вред русскому обществу, которое в то время еще полно было наивною верою, будто мы страдаем так много только потому, что Европа плохо осведомлена о наших страданиях”. Эти слова и передают обеспокоенность русской интеллигенции, что большевикам удастся “втереть очки” Уэллсу, а значит, и европейскому общественному мнению. В письме Амфитеатров отчаянно приводил примеры отношения большевиков к творчеству самого Уэллса, видимо, для того, чтобы писатель сильнее почувствовал ужасы красной России: “Спросите Замятина, какого политического доноса удостоился он за предисловие к Вашей “Войне в воздухе” от критиков местной официальной газеты. А я, пишущий Вам это, два года тому назад сам был арестован после лекции “Пророк настоящего”, посвященной Вашему утопическому творчеству, и должен был дать подписку, что впредь не буду выступать публично без особого разрешения Чрезвычайной комиссии. Вот Вам слабые примеры свободы нашей мысли, нашего слова”. У британского классика была возможность “спросить” у Евгения Замятина — крупнейшего знатока и исследователя творчества Уэллса. Однако это вовсе не поменяло его восприятие Советской России. В своей книге он эту историю изложил однозначно: “Известный писатель г. Амфитеатров обратился ко мне с длинной желчной речью. Он разделял общепринятое заблуждение, что я слеп и туп и что мне втирают очки... Это была тягостная речь, и — что касается меня — совершенно излишняя”.

Очерки Уэллса по итогам поездки, опубликованные одновременно во всех крупных газетах США, Англии, Франции, Италии, Германии, других стран и образовавшие потом книгу “Россия во мгле” вовсе не были апологетическими. В отличие от опубликованных на Западе в это же время статей и книг чрезвычайно популярного журналиста, ставшего основателем компартии США Джона Рида, британского скульптора Клэр Шеридан, американского художника Оскара Чезаре и других деятелей западной культуры, встречавшихся с Лениным, у Уэллса нет восторгов от революционной России. Более того, есть критика и марксизма, и взглядов Ленина, и “тупоумия” красных чиновников. Но именно из-за этого объективизма Уэллс стал, по сути, крупнейшим пропагандистом большевистской России. Сейчас это трудно представить, в современном мире нет ни одного общепризнанного авторитета в культуре, способного повлиять на мировое общественное мнение; но в 1920-е годы такие люди еще были. И самым крупным из них был Герберт Уэллс, ставший основоположником сразу нескольких направлений в общественной мысли — социологии, футурологии, социальной философии и художественной литературе. У нас в стране значение Уэллса все время пытались свести к научной фантастике и даже перевести его в разряд “детских” писателей (как это сделали с Джеком Лондоном, Марком Твеном, Конон Дойлем и другими). Но Уэллс — социальный писатель, один из основоположников так называемого критического реализма и крупнейший мыслитель ХХ века. Он был левых взглядов и критиком капитализма, но вовсе не сторонником коммунистической идеи, как многие его друзья — представители западной интеллигенции. Понимая его значение, большевистское руководство хотело видеть Уэллса в друзьях Советской России.

_Сейчас трудно сказать, кому пришла в голову идея этой, одной из самых успешных, а может быть, и самой блестящей PR-акции в советской истории. Может быть, Льву Каменеву — самому интеллигентному из большевистских вождей, который формально и пригласил Уэллса в Россию. А может, самому Ленину. Возможно, Горькому, который настолько близко дружил с Уэллсом, что по наследству передал ему свою многолетнюю гражданскую жену — авантюристку баронессу Будберг-Бенкердоф-Закревскую. Кстати, книга Уэллса начинается словами: “Нашим гидом и переводчиком оказалась дама, с которой я познакомился в России в 1914 году, племянница бывшего русского посла в Лондоне. Она получила образование в Ньюнхэме, была пять раз арестована при большевиках… поэтому уж она-то не стала бы участвовать в попытке ввести меня в заблуждение. Я говорю об этом потому, что на каждом шагу, и дома, и в России, мне твердили, что нам придется столкнуться с самой тщательной маскировкой реальной действительности и что нас все время будут водить в шорах”. Этой “дамой” и была Мария Будберг — любовница английского шпиона и дипломата Брюса Локкарта (по этому делу она и арестовывалась), ставшая любовницей фактического руководителя ВЧК Якова Петерса, который ее и завербовал. К тому времени Корней Чуковский (тоже старый друг, переводчик дореволюционного собрания сочинений Уэллса и тоже имевший с Закревской романтические отношения) устроил ее работать секретарем к Горькому. Она стала многолетней спутницей Буревестника, что не мешало ей во время этой поездки закрутить роман с Уэллсом (он жил в доме у Горького), закончившийся в 1930—40-е годы длительным неоформленным браком. Она была орудием сове_тских спецслужб, о чем позже все знали и в России, и на Западе. После смерти Горького распоряжением Сталина она получила все имущественные права на издания русского классика за границей. На эти гонорары и жила в Лондоне после смерти Уэллса, который тоже оставил ей небольшое наследство. Разумеется, Закревская выполняла задание ВЧК. Но вовсе не для того, чтобы “втереть очки”. Миссия баронессы, видимо, состояла в том, чтобы очаровать любвеобильного писателя.

Очерки Уэллса, общий газетный тираж которых на Западе составлял миллионы экземпляров, действительно сыграли выдающуюся роль в пиаре большевистской России; они буквально перевернули сознание европейской либеральной интеллигенции. А в СССР судьба книги “Россия во мгле” имела фантасмагорический характер. Ее исправно цитировали, наверное, ежедневно. Особенно любили место, где Уэллс описывает, что у Ленина на столе стоял канделябр со свечами на случай отключения электричества, а “кремлевский мечтатель” рассказывал ему о грандиозных планах ГОЭЛРО. И непременно добавляли, что через десять лет Уэллс сказал российскому послу в Лондоне, Ивану Майскому: “Ленин оказался не мечтателем, а пророком”. Однако сама книга была запрещена. Даже “Ленинский сборник” за 1923 год, в котором опубликован очерк “Кремлевский мечтатель”, был отправлен в спецхран. При этом десятки раз переиздавалась беседа Сталина с Гербертом Уэллсом в 1934 году. Также как другая выдающаяся книга о рождении Советской России — “10 дней, которые потрясли мир” Д. Рида. “Россия во мгле” была переиздана при Хрущеве в 1958 году, но вскоре была обратно отправлена в спецхран.