Дело государственной безопасности

Разведчик уже не делает ставку на идеологию

Валерий не называет нам своей фамилии и не разрешает себя фотографировать — он слишком известен зарубежным спецслужбам, чтобы раскрывать свою личность даже в Сибири. На новой его работе коллеги не знают о боевом прошлом. Десять лет красноярец провёл за рубежом в качестве резидента российской разведки. Шесть лет добывал секреты в Мексике, четыре года — в Эквадоре.

— Как стать шпионом? Наверное, не просто было попасть в Комитет государственной безопасности?

— Прежде всего желание у человека должно быть. А отделы кадров КГБ подбирали людей по некоторым данным, проверяли — не наркоман ли, не уголовник ли, не коррупционер ли. Контрразведка закрывает секреты по определённым направлениям, и в зависимости от них набираются кадры — технари, финансисты, юристы. Думаю, в каждом вузе есть оперативный работник, который выбирает лучших и делает заявку. Подходящих студентов ведут с первого курса, а затем приглашают пойти работать по определённому профилю. Но я обратился в КГБ сам. Так начитался книжек, насмотрелся фильмов, что захотелось стать разведчиком. Окончил техникум, пришёл в приёмную КГБ и спросил, к кому можно обратиться по поводу трудоустройства. Ко мне спустился кадровик, задал несколько вопросов, попросил заполнить анкету и сказал: “Мы берём с высшим образованием. Окончите вуз, а там посмотрим”. Я поступил на юрфак. Когда закончил, пришёл в КГБ, мне говорят: “У нас все офицеры, отслужи в армии”. Отслужил.

— Как долго Вы вот так “отмечались”, чтобы получить желаемую работу?

— Долго. Вообще отбор кадров идёт неспешно. За тобой наблюдают, собирают личное дело, могут дать какое-нибудь поручение: не шпионить, нет, а, скажем, собрать материал по теме твоей работы. Заодно и знание русского языка проверят — нет ли ошибок. После армии мне сказали: “Возьмём”. Правда, то, что предложили сначала — работать либо в комсомоле, либо в отделе правительственной связи, — меня не совсем устраивало. Я хотел быть оперативником, и меня отправили учиться оперативной работе в высшую школу КГБ в Минске. В течение года получал второе высшее, а потом вернулся в Красноярск. Попал в отдел транспорта и связи. Смысл деятельности нашей контрразведки — максимально осложнить доступ к секретам государства. Приобретается агентура, причём основная работа с ней велась на патриотической основе. Мы не хотели, чтобы враги, шпионы что-то узнали. В этом довольно просто убедить человека, гораздо сложнее научить его отличать обычную бытовую болтовню от желания проникнуть в секретные данные.

— А были ли попытки “проникнуть в секреты”, или спецслужбы больше нагоняли страха?

— Красноярск — город промышленный, здесь расположены многие закрытые объекты: Железногорск, Зеленогорск, в Красноярске — Красмаш, телевизорный завод, радиозавод. По Енисею стояли ракетные точки. Приходят секретные изделия — ракеты, которые нужно разгрузить на станции, а затем пароходом отвезти на точки, — и вдруг узнаёшь от своего агента, что китайская диаспора (она базировалась в Емельяновском районе) проявляет большой интерес к разгрузке. Организовали проверку на станции, выяснили: как только идёт отгрузка, появляется китаец. Доказать, что он шпионит, сложно, но при перегрузке всё время болтается на станции. Предупредили его через ОВИР, а потом приняли решение — выселить китайцев в посёлок Беляки. Конечно, это было не конституционно, но попытки приглядывать за разгрузкой ракет закончились. Или ещё пример. В то время работал клуб радиолюбителей. Местные умельцы устанавливали связь с США, Канадой, даже с радистами, которые работали на американском эсминце. Составляли кэсээлку — карточку, на которой написаны их позывные, и по почте обменивались ими. У некоторых все стены были увешаны такими зарубежными карточками. Но в то же время мы узнали, что при получении данных делается микрофотография размером в один миллиметр, приклеивается на кэсээлку и отправляется. А там получается и распечатывается. Мы и этот канал отслеживали.

Были и транспортные дела. У нас ходил поезд, на котором иностранные дипломаты ездили из Москвы на Дальний Восток. Как только они заезжают в край, начинают фотографировать, смотреть, пытаются выйти на перрон, камешек подобрать, травинку сорвать. По камешку они понимали, насколько мощный у нас уровень радиации. Да и трава быстрее растёт, если рядом радиоактивное производство. Кроме того, в поезде знакомиться пытались с российскими гражданами, просили галечку красивую прислать, гранитику наковырять. А ещё старались на секретоносителя выйти — тогда активно собирались данные о химкомбинате. И им нужны были люди, имеющие непосредственное отношение к производству. Мы знали об этом и в поезд старались к ним подсадить агента, например красивую девушку.

— Вы начинали с того, что ловили шпионов, а сами-то как разведчиком стали?

— Мне очень хотелось в первый главк КГБ — в разведку. Заявил об этом. Чтобы попасть в резерв на выдвижение, нужно было очень хорошо на оперативной работе трудиться, тогда в качестве поощрения на учебу направляли. Я попал в дипломатическую академию в Москве. Учился три года, языки сдавал — английский и испанский, потом ушёл под прикрытие Министерства иностранных дел. Языковая подготовка там была серьёзная — по четыре часа в день с преподавателем один на один и пять-шесть часов дома. Затем отправили на практику, где хватал всё подряд — и литературный язык, и политическую тематику, и военную. Ведь за границей существует и политическая разведка, и научно-техническая, есть контрразведка, работа с нелегалами. Я работал в легальной резидентуре, в политическом подразделении посольства в Мексике. В нашу задачу входил сбор информации, проведение контрпропаганды. Ведь любая страна имеет посольства по всему миру, и нужно было знакомиться с дипломатами, которые знали позицию своего государства по интересующему вопросу. Собранные данные обобщались и писалась записка в политбюро Брежневу или Андропову. На основе таких сообщений и принимались политические решения.

Например, в 1979 году мы отслеживали, как реагирует мир на ввод войск в Афганистан. Телевизор включаешь, а нас там полощут. Необходимо было проводить контрпропаганду — чем-то оправдывать свои действия, найти такого человека, который мог бы выдать необходимую нам информацию. Того же самого журналиста. Подсунуть ему материал и убедить, что правота за нами. Да так, чтобы он этот материал на первой странице газеты дал или на телевизионном канале, который вся страна смотрит.

— Из-за такой активной деятельности разведки у России не возникало трений с правительством Мексики?

— В Мексике трудно работать резидентуре — обкладывают, как только могут. В то время, когда я там служил, формировалось отношение правительства Мексики к Советскому Союзу. Они не возражали, чтобы СССР и США сходились лбами, говорили: “Когда вы столкнётесь с гринго (американцами), наше правительство будет вас поддерживать”. Это только слова, конечно, но отношения были хорошие. Мы искали в Мексике людей, которые с симпатией относились к Советскому Союзу. Вербовали и идеологических оппонентов. Хоть он и вражина, но можно найти на него компрометирующий материал и сказать: “Если опубликуем, тебе кранты, так что помогай нам”. Он скрипит, не хочет, но работать будет.

— В то время — 1980—1990-е годы — разведчики за рубежом бились за политическое влияние Советского Союза, или были у нас и экономические интересы в странах пребывания?

— Центральная Америка тогда звучала сильно — Сальвадор, Никарагуа, Куба, — и мы свою политику там противопоставляли американской. Довольно долго у нас не было экономических отношений с этими “державами”, только политические. Но они в любой момент могли рухнуть: придёт другое правительство, и взаимоотношения между странами развалятся. Сейчас в основу внешней политики закладывается уже экономический базис. Мы очень хорошо вписались в Венесуэлу, Колумбию, Эквадор, не говоря уже о том, что все поставки оружия в Перу — наши. Уго Чавес в Венесуэле был никем, просто военным, когда мы его первый раз пригласили на выставку в Южной Америке. Тогда сделали стенд с плакатами, на которых было изображено, что СССР может продавать, привлекли к делу бывшего посла в Советском Союзе, он и затащил Чавеса в русский павильон. Тот зашёл, и у него глаза на лоб полезли: самолёты, вертолёты. Теперь Венесуэла занимает первое место по сотрудничеству с Россией, мы там собираемся строить заводы по сборке самолётов и вертолётов. Резидентура должна была помогать организовывать такое научно-техническое сотрудничество. И мы достигли неплохих результатов. Например, когда я только приехал в Эквадор, товарооборот составлял 37 миллионов долларов, а через четыре года достиг 240 миллионов.

— Наверное, слышали о последнем шпионском скандале — разоблачении Ани Чепмэн? Её провал — это успех иностранной контрразведки или наигранный фарс?

— В работе разведчиков такие вещи встречаются регулярно. Просто появился предатель, который сдал целую группу. Основного финансиста, конечно, не арестовали — внёс залог, его отпустили, и он пропал. Это прокол ФБР. Жаль, что арестовали человека в возрасте, рёбра ему поломали, выбивая признательные показания. Когда такое случается, одна надежда на свою страну, что она тебя не оставит. У нас было, что разведчиков ловили, избивали, в наш самолёт забрасывали — увозите. В ответ мы делали то же самое. В отношении шпионов существуют некоторые договорённости между странами, которые нельзя нарушать, иначе начнутся убийства.

— И помочь нелегалам в их деле резидентура практически бессильна?

— Мы ничего не знали об этих людях. Обмен информацией шёл опосредованно. Не бывает в жизни таких встреч. Если нелегал направляет информацию, что ему что-то необходимо, то выбирается место для тайника, в который кладутся деньги или документы. А в другом месте ставится опознавательный значок. Если через несколько дней появляется ответный знак, посылка ушла. И всё. Сейчас же существуют современные средства передачи информации. Купил сотовый телефон, передал одну СМС и выбросил.

— То есть сегодня шпиону работать проще, нежели раньше?

— Только в плане технических средств. Привлекать агентуру сложнее. Раньше работали на единой политической основе — идеологии. А идеология от нас ушла, мы стали строить капитализм. Очень сложно убедить иностранцев с нами сотрудничать. Мы для них такие же, как и их родные, — империалисты.