«Пока лечишь ребёнка, становишься частью его семьи»: интервью с детским хирургом Давидом Чубко

На его счету — тысячи самых сложных операций. Сам Давид Чубко отмечает: он и сотрудники отделения работают не для того, чтобы демонстрировать высокие технологии. Самое главное — качество жизни ребёнка, то, что будет с ним в последующие годы.Давид Марленович возглавляет хирургическое отделение Красноярского центра охраны материнства и детства с момента его открытия. Здесь помогают маленьким пациентам с тяжелейшими патологиями, в том числе врождёнными пороками и онкологическими заболеваниями.

ДУМАЛ: ЭТО ЧУДО

— Давид Марленович, что повлияло на ваше решение стать врачом?

— Моя мама работала анестезиологом-реаниматологом. Тогда в большом Советском Союзе была Республика Грузия. В её маленьком городке находилась достаточно большая, именитая районная больница. В ней и трудилась моя мама. Но на выбор профессии меня сподвиг не её пример, а история одного мальчика. Тогда мне казалось, что я стал свидетелем чуда.

Я учился классе в восьмом, а мальчику было лет шесть-семь. Он с рождения не ходил. Представьте менталитет кавказских народов. Единственный наследник — в инвалидном кресле. Семья объездила все федеральные центры, никто не смог помочь. И отец решил показать сына нашему местному доктору. В течение года мальчик пошёл. Я видел слёзы его отца и мамы. Сейчас-то я понимаю, как происходило лечение. А тогда это было чудом и для меня. Всё перевернулось в голове, я решил стать врачом.

— Как оказались в Красноярске?

— Я окончил обычную школу. Это были те годы, когда, к сожалению, Советский Союз распался. И на русском языке в Грузии все вступительные экзамены были запрещены. Красноярск выбрали случайно. Посмотрели на карте — находится ровно посреди России. Приехал сюда с отцом, он три недели здесь побыл и уехал домой. Я остался один, стал учиться на педиатрическом факультете.

Мне очень повезло, мы застали поколение великих преподавателей, таких как Борис Михайлович Зельманович, Ольга Владимировна Перьянова. Студенческие годы вспоминаю всегда с большим удовольствием. Мне кажется, это были самые прекрасные времена. Я стал самостоятельным в 17 лет: мне надо было учиться и зарабатывать на жизнь. Устроился на кафедру микробиологии старшим препаратором, простыми словами — уборщиком. Мусор выносил, пробирки мыл.

— Почему специальностью выбрали хирургию?

— Наверное, сложно меня представить врачом, который выписывает какие-то пилюли, таблетки. Я изначально хотел стать хирургом, потому что он сразу видит плоды своего труда.

— Помните свою первую операцию?

— Конечно. Мы и в интернатуре много оперировали. А первую самостоятельную большую операцию мне доверил доктор, которого потом я к себе на работу взял. Такая вот судьба. Первая сложная операция — убирал селезёнку после автодорожной травмы. Это было в 20-й больнице, до 2006 года вся серьёзная детская хирургия была там, туда поступали тяжёлые больные.

— Сильно волновались накануне?

— Нет. Точнее — был очень сконцентрирован. Но потом ещё три-четыре дня испытывал радость. То, что ощущал внутри, не забывается никогда. И сейчас, когда новую технологию осваиваешь или большие операции получаются и болезнь проходит, испытываешь такие же чувства: гордости и радости за ребёнка.

ВЗРОСЛЫЕ КАК НАКАЗАНИЕ

— Вашим первым местом работы стала 20-я больница?

— Да, в течение восьми лет работал там в неотложной детской хирургии и ещё дежурил в травмпункте на Королёва. Принимал в детском кабинете. Приём взрослых расценивал как наказание.

— Почему? Ведь с детьми, наверное, сложнее? Маленький ребёнок даже объяснить не может, где у него болит.

— Мне дети намного ближе. Ребёнка надо чувствовать, знать нюансы детского возраста — от периода новорождённости и до 17 лет. Годовалый ребёнок разительно отличается, допустим, от семилетнего. В каждом периоде — разные патологии, анатомия, подходы. Лечебники могут обидеться, но я считаю, что педиатрия гораздо сложнее в плане обучения.

— Вернёмся к вашему трудовому пути…

— Если честно, в 2005 году я собирался уехать из Красноярска. Меня уже ждали в Грузии. И вот перед Новым годом вызывают в краевое управление здравоохранения. Подумал: что-то натворил. Но оказалось, что большая комиссия выбрала меня кандидатом на интересную должность. Мне поступило предложение возглавить новый хирургический центр, в котором мы сейчас находимся.

Строительные работы были выполнены, надо набирать штат, внедрять технологии, осваивать оборудование. В общем, начинать с нуля. Конечно, было много бумажной работы и вместе с тем мало информации по оборудованию, которое позволило нам оказывать высокотехнологичную помощь. До сих пор наша операционная остаётся одной из лучших в крае. Тогда мы были первыми, получившими такое оснащение. Сейчас подобное используется и в онкодиспансере, и в краевой больнице, и в кардиоцентре.Нескольких опытных хирургов позвал с собой из 20-й больницы. Я — молодой, центр — новый, задачи — сложные, ведь мы забирали всю хирургию новорождённых, всю онкологию от 0 до 18 лет. Надо было, чтобы врачи поверили и пошли за мной. Они приняли приглашение, им было интересно работать на современном оборудовании, продвигаться дальше в новых условиях.

В хирургии, в принципе, невозможно стоять на месте. Каждые пять — семь лет появляются новые подходы, всё меняется к лучшему. Надо быть в курсе событий, происходящих в сообществе хирургов. Поэтому мы часто посещаем научно-практические конференции, сами выступаем модераторами на мероприятиях федерального уровня. С прошлого года я ещё возглавляю кафедру детской хирургии нашего медицинского университета.

— Приведите пример того, как менялась технология лечения какой-либо патологии за эти годы.

— Допустим, возьмём такую патологию, как атрезия пищевода. Ребёнок рождается с пороком, когда, простыми словами, пищевод не соединяется с желудком. Малыш не может ни есть, ни глотать.

В 2006–2007 годах операции при данной патологии длились пять-шесть часов, из десяти больных могли выжить только два ребёнка.

При этом во время операции делали достаточно большие разрезы на грудной клетке, что по мере взросления ребёнка сказывалось на группах мышц, которые участвуют в формировании осанки, мышечного скелета. Развивались грубые нарушения со стороны позвоночника, деформации грудной клетки.

Постепенно мы начали применять малоинвазивные методы. Наверное, одни из первых — после Москвы и Иркутска — примерно с 2011 года стали внедрять такие технологии при лечении атрезии пищевода.

Сейчас операция длится 50–60 минут. Через две недели выписываем ребёнка домой, если речь идёт об изолированном пороке — только атрезии пищевода. И выживаемость в данном случае составляет сто процентов. Но, к сожалению, часто бывают сочетанные пороки. Тогда результат может быть иным.

С годами пациенты не забывают нас, мы становимся одной семьёй. Мне кажется, так происходит во всей педиатрии, но в хирургии особенно. Долгожданный ребёнок рождается с каким-либо пороком. Пока ты лечишь его, тесно общаешься с семьёй, практически становишься её членом. Можно сказать, мы дружим домами со многими нашими бывшими пациентами.

Вот сейчас один из них пришёл на контрольный осмотр. Ему уже 17 лет, парень достигает успехов в учёбе, у него всё хорошо. Мальчик родился с атрезией общего желчного протока. Поясню, что это значит. Печень вырабатывает желчь, которая по протокам должна попасть в кишку. У этого ребёнка данного протока не было, плюс не было участка тонкой кишки. Это была одна из сложнейших операций, которую мы вообще когда-либо выполняли.

— А структура патологий за эти годы изменилась?

— Стало больше сочетанных врождённых пороков. Почему? Сложно сказать. Говорим про влияние экологии, генетические мутации. Плюс онкология изменяется. Когда мы работали в 20-й больнице, деструктивных гнойных заболеваний было больше: пневмоний, плеврита, остеомиелита… Сейчас таких патологий меньше. Наверное, у каждого времени есть свои заболевания. А мы учимся их лечить.

Почти 90 процентов тяжёлых врождённых пороков, образований новорождённых сегодня диагностируются внутриутробно. Когда выявляется такой случай, на базе краевого генетического центра создаётся консилиум. В его состав входят акушеры-гинекологи, генетики, при необходимости — детские хирурги, кардиологи. Они простраивают дальнейшую тактику, для родоразрешения обычно рекомендуют перинатальный центр. Слава богу, в своё время было принято абсолютно правильное решение: построить перинатальный центр на базе, территории детской краевой больницы. Это учреждение всегда было на высоте. Здесь сформирована мощная педиатрическая, анестезиологическая школа.

Благодаря этому мы забираем новорождённых, нуждающихся в оперативном лечении, в наше отделение, избегая логистических, транспортных проблем. Один из недавних примеров — у новорождённого мы удалили супергигантскую опухоль, самую большую за годы работы нашего отделения. Её вес составил около 800 граммов. Важно было не просто убрать опухоль, но и сохранить все ягодичные мышцы, сфинктерный аппарат. Мы всегда оперируем не для того, чтобы сегодня быть на высоте. Обязательно учитываем, что будет с ребёнком через пять — десять лет, его качество жизни не должно страдать.

Мои принципы — делать радикально и одномоментно. Есть операции, которые раньше проводили в два, три, четыре этапа. Сейчас имеем современное оборудование, используем малоинвазивные технологии, что позволяет выполнять одну операцию — раз и на всю жизнь.

МАМА РЯДОМ

— Знаю, что в отделении особый подход. Мама может находиться вместе с ребёнком любого возраста. Почему приняли такое решение?

— Больному ребёнку в первую очередь нужна мать. Я лично приветствую, когда она круглосуточно находится рядом. Потому что и в два месяца, и в пятнадцать лет — это дети.

Кроме того, здесь не санаторий, а больница. И помощь близких ребёнка очень важна. Когда мама поддерживает тебя в лечении пациента, шансов выиграть у болезни намного больше, чем если мама сопротивляется, находится в оппозиции к врачу. Начитается статей в интернете и учит нас. А мы тратим драгоценное время на объяснения. Мама должна доверять врачу. Тогда и с ребёнком всё будет нормально.

— Считали, насколько многочисленна ваша семья — сколько пациентов было у вас за годы практики?

— Много. В год мы проводим 1 200–1 300 операций.

— Есть особо запомнившиеся?

— И таких тоже много. Уже несколько лет в определённый день мне доставляют букет родители мальчика. У него, кстати, тоже была атрезия пищевода. И когда ему делали операцию, в тех условиях, повторю, восемь из десяти пациентов не выживали. Сейчас этот мальчик уже перешёл на наблюдение во взрослую сеть, ему исполнилось 18 лет. Его назвали моим именем — Давид. Знаю, наверное, около десяти случаев, когда маленьких пациентов называли в честь доктора.

Бывает, стоишь в магазине, слышишь: «Здравствуйте, вы меня узнаёте?» Сразу признаюсь, что нет, и уточняю: «У вас всё хорошо?» — «Хорошо». Вот и слава богу!

— Получается ли отключиться от работы? Как восстанавливаете себя?

— Полностью отключиться не получается. Все пропускаешь через себя. Понимаю, что у нас тяжёлое отделение, что мы не боги, что есть заболевания, которые невозможно вылечить. Самое главное — анализ и определённые правильные выводы из каждой ситуации. Чтобы в будущем минимизировать возможные осложнения во время операции и в послеоперационном периоде.

Я живу за городом. У меня сынок, летом ему будет семь лет. Мы разводим кроликов, кур. За этими домашними, семейными делами, общением с сыном отвлекаешься, мозг немного отдыхает от работы.