Вначале был базар

Почему неписаные законы в России стоят выше официальных?

Как минимум, шестьсот тридцать лет — со дня победы в Куликовской битве — наша страна живет по удивительным принципам. Вместо того чтобы написать нормальные, простые в понимании законы и исполнять их, Россия всегда предпочитала принимать многотомные “Уложения о наказаниях”, “Своды”, написанные деревянным и невразумительным языком.

Над отечественной Фемидой смеялся Пушкин в “Дубровском”: “По учинении ж ** земским судом по сему прошению исследований открылось: что помянутый нынешний владелец спорного имения гвардии поручик Дубровский дал на месте дворянскому заседателю объяснение, что владеемое им ныне имение, состоящее в означенном сельце Кистеневке, ** душ с землею и угодьями, досталось ему по наследству после смерти отца его, артиллерии подпоручика Гаврила Евграфова сына Дубровского, а ему дошедшее по покупке от отца сего просителя, прежде бывшего провинциального секретаря, а потом коллежского асессора Троекурова, по доверенности, данной от него в 17… году августа 30 дня, засвидетельствованной в ** уездном суде, титулярному советнику Григорью Васильеву сына Соболеву, по которой должна быть от него на имение сие отцу его купчая, потому что во оной именно сказано, что он, Троекуров, все доставшееся ему по купчей от канцеляриста Спицына имение, ** душ с землею, продал отцу его Дубровского, и следующие по договору деньги, 3 200 рублей, все сполна с отца его без возврата получил и просил оного доверенного Соболева выдать отцу его указную крепость…”. Это только одно предложение из ябедных дел заседателя Шабашкина на село Дубровского-старшего… Неудивительно, что русский народ сложил пословицы “В суд ногой — в карман рукой”, “Не подмажешь — не поедешь” и так далее, подразумевая, что легче заплатить неправосудному служителю Фемиды, чем годами обивать пороги казенных домов. О “необыкновенной жестокости царской правительственной машины” писали десятки наших видных публицистов — предков и современников, начиная с Тредиаковского и Радищева и заканчивая Берковским и Аннинским. Вересаев, характеризуя прифронтовые порядки во время японской войны, на которую был призван врачом, с нескрываемой злостью рассказывал о том, что смотритель госпиталя не обращал внимания на умирающих раненых — ему важно было, чтобы требование на бинты было написано чернилами, а не карандашом.

Весь этот бумажный Эверест, столетиями складывавшийся над простым русским мужиком, привел последнего к элементарному выводу — если государство не защищает слабых и обездоленных, защищаться надо самому, для чего выработать свой собственный кодекс поведения. Если, например, последний грош из кармана уходит на барские подати, то зачем надрываться, работая на общественных повинностях? Скажем, мост через речку можно выстроить тяп-ляп, тем более что гнилые бревна за взятки давно свалены подрядчиком на берегу, а городничий уже набил карман ассигнациями. Этот пример — предтеча известного воровского понятия: “законник” не должен работать на государство. Впрочем к понятиям мы еще вернемся.

Двадцатый век знает две попытки избавиться от тысячепудового бремени государственной законности — 1917-й и 1991 годы. Чем закончилась первая, мы хорошо знаем — царскую бюрократию сменила партийная номенклатура, прекрасно понимавшая, что народом проще управлять, запугав его лагерями и споив водкой, чем дать ему возможность свободно распоряжаться собственной судьбой. Только в шестидесятые — семидесятые страна получила некую передышку, и вот тогда-то окончательно сформировался тот самый кодекс неписаных законов советского гражданина, кстати, тесно граничащий с криминальными представлениями о справедливости. Общество сквозь пальцы смотрело на несунов (заводские воришки), фарцовщиков (контрабандисты-спекулянты)… Поразительно, но сохранились свидетельства современников, утверждавших, что верхушка государства во главе с Брежневым не только хорошо знала о двойной жизни подданных, но и вполне одобряла такой способ существования. По словам кремлевского спичрайтера Бурлацкого, Леонид Ильич, беседуя с коллегой по Политбюро, возразил ему в ответ на слова о низком жалованье в стране: “Вы не знаете жизни. Никто не живет на одну зарплату. Мне в молодости часто приходилось подрабатывать тяжелым физическим трудом, и все равно еле-еле концы с концами сводили…”.

Понятия, или свод воровских правил поведения, как и любой сборник законов, имеют под собой прочный экономический фундамент. Если царь Хаммурапи указывал в государственной конституции: “Мои слова чудотворны, мои дела бесподобны” — это основывалось на строго тиранической и единственно возможной в ту пору форме правления. В свою очередь, СССР, где около 90 процентов промышленности было занято в оборонной отрасли, не мог не породить теневую потребительскую экономику: многочисленные “деловые люди”, или цеховики, ставили на поток производство кустарных плащей из болоньи, модных кепок и тому подобного. А поскольку государство не получало налогов от них, дань брал криминал. Эти отношения и выработали известные всем сейчас словечки — “счетчик” (непомерные проценты за просрочку долга), “разборка” (аналог производственного совещания с предъявлением документов и даже привлечением третейских судей), “правилка” (дисциплинарное наказание вплоть до смертной казни). Можно сколько угодно говорить о жестокости, аморальности и бесчеловечности подобных реляций, но при всем при том понятия кардинально отличались от государственного законодательства тем, что приводились в исполнение быстро и показательно. Вряд ли кто будет спорить с тем, что накануне перестройки в Союзе появилась не только теневая экономика, но и теневая Фемида. Сознание советских людей оказалось перевернутым. Словно в Сицилии XIX века, они хорошо усвоили, что за справедливостью надо идти не в исполком райсовета, а совсем в другое место.

Доносить на непорядки оказалось, говоря на блатном арго, западло — в то время как во многих европейских странах дружеские отношения граждан с полицией считаются совершенно нормальным делом. В лучших салонах Москвы зазвучали образцы музыкального криминального классицизма — “За что меня вы посадили? За что сослали в Соловки?”, романтизма — “Ты помнишь ли, мама, ту темную ночь, когда меня дома не стало? Красавец бандит увозил твою дочь, увез, я тебе не сказала…”, сентиментализма — “А на черной скамье, на скамье подсудимых его доченька Нина и какой-то жиган”. Альтернативное существование, обратная сторона “ментальной Луны”, кривые зеркала и стали той самой загадкой русской души, над которой бьются и по сей день лучшие профессора — этнографы и социологи. Хотя справедливости ради можно сказать, что криминальные законы ценятся выше легитимных не только у нас, но и в странах Латинской Америки, Африки и некоторых государствах Востока — типа Бирмы.

Таким образом, сложившаяся социальная культура накануне августа 1991 года располагала не только к быстрым общественным переменам, но и к дальнейшей криминализации государства. Система понятий, в частности, материальных наказаний за проступки, именуемые на бандитском сленге косяками, проникла не только в армию и силовые структуры, но и в городские дворы. К детям. Бог знает, чем бы все это кончилось, если бы не отказ от олигархической структуры управления — к власти пришли юристы Путин и Медведев, которые немало говорят о судебной реформе.

Власти есть над чем работать. По свидетельству исследователя тюремной субкультуры и члена президентского совета по содействию развитию институтов гражданского общества и правам человека Валерия Абрамкина, и российское право, и пенитенциарная система в том виде, в котором они есть сейчас, нам пока чужеродны: “Они и не могут быть поняты — сами юристы вязнут в законах, не говоря уже о простых людях. Мне приходилось бывать в судах доброго десятка стран, которые называют цивилизованными. Скажем, в Парижском трибунале я просидел целый рабочий день судебной коллегии по уголовным делам. Состав судей из трех человек за восемь часов рассмотрел 22 уголовных дела. Это было совершенно потрясающее действо. Время, которое они тратили на рассмотрение одного дела, колебалось в интервале от восьми минут до полутора часов. Они друг друга понимали с полуслова: обвиняемый, жертва преступления, судья, прокурор, адвокат... Когда право свое, не заемное, то это так и должно происходить. Я потом во время многочисленных поездок по тюрьмам Европы и Америки видел: судебные процессы по сложнейшим, по нашим меркам, делам занимают не дни или недели, как в России, а часы и минуты”.

О чем и базар…