“Рекорд” смотрели всем двором

В прошлом выпуске “Города имён” мы напечатали воспоминания красноярки Елены Данцер, которая сегодня живёт в Болгарии. В 1950-1960-е годы она вместе со своей семьёй жила на Старом базаре — это район Стрелки, где сегодня расположены площадь Мира и БКЗ. Сегодня мы продолжаем публикацию воспоминаний Елены Павловны, в которых она удивительно живо описывает и быт, и нравы красноярцев в те далёкие годы.

Я родилась в роддоме № 1, там, где теперь Центр СПИД. Не погрешу перед истиной, если скажу, что все дети, жившие в наших домах, сделали свой первый вздох именно там.

Мой папа — Павел Павлович Кашкарёв был из местных, работал шофёром на товарном дворе станции Красноярск. Простой работяга, добрый, весёлый и бесхитростный, каждую пятницу-субботу напивался в дым. Так своеобразно отдыхали почти все папы в наших домах. При этом в остальные дни недели он был неутомимым тружеником, опорой и кормильцем всей семьи. Собственно, в те годы все папы рабочих окраин были одинаковые. Сильно пьющими по выходным, работящими среди недели, опорой и защитой семьи по жизни.

Бабушку по отцу — бабу Сару — вообще-то звали Серафима Ивановна Ворошилова. Но когда-то, очень маленькой девочкой, я назвала её Сарой, так и повелось. Она жила отдельно где-то на краю земли — это район теперешнего проспекта Свободного на остановке Красномосковской. На её крохотном домике с маленьким огородиком Красноярск и заканчивался — там уже начиналась жуткая окраина, почти деревня. Это только потом, когда построили телевизорный завод, там вырос целый город. А я ещё помню железнодорожный переезд там, где теперь находится остановка “Космос”. Когда по путям шёл состав, шлагбаум закрывался, и вереница машин выстраивалась в очередь. Впрочем, очередь была небольшая, машин-то было тогда очень мало и в основном грузовые.

Баба Сара была весёлой, жизнерадостной, любящей застолье и компанию, казавшейся какой-то взбаломошной и несерьёзной бабулей. Маленькой я её редко видела, но запомнила, как она всегда радостно встречала меня, засовывая конфеты и печенье, припасённое специально для этого случая, мне в карманы... Баба Сара потеряла в войну мужа и младшего сына Александра, после войны в 1957-м — старшего Николая. Он работал в НКВД, и его сбила машина по дороге на работу, возможно, не случайно. И у неё остался один сын — Павел — мой отец. После смерти мужа она года два жила одна. А рядом через забор жил вдовец с двумя маленькими детьми, баба Сара им готовила и стирала. Как говорила она сама: “Ну, он меня позвал замуж — я и пошла”. Так у моего папы появились сводные брат Гоша и сестра Маша, с которыми он жил очень дружно.

А мои мама и бабушка Катя, по маминой линии, родом из Белоруссии. Их эвакуировали во время войны из самого пекла из-под Полоцка, где фашисты были особенно жестоки.

Бабушка Екатерина Илларионовна жила вместе с нами, поэтому я никогда не ходила в детский сад. Зато много времени проводила в церкви, так как баба Катя ходила в неё почти ежедневно, благо недалеко, на Сурикова — этот храм и теперь там стоит. Ну а уж на церковные праздники я бывала там регулярно. С маленького возраста я причащалась. До сих пор помню вкус необыкновенного церковного кагора, который мне давали из маленькой серебряной ложки при причащении.

Несмотря на это, я совершенно не интересовалась религией, а баба Катя не настаивала. Она тихо молилась, верила до фанатизма, но никому своей верой не мешала. И мама, и отец были атеистами — тогда мы все были атеистами. Сейчас я регулярно хожу в церковь и очень сожалею, что так не интересовалась религией тогда, ведь бабушка могла бы многое мне рассказать. Благо хватило ума сохранить хоть две иконы из тех, что были у неё. При этом мама после смерти бабушки не разрешала мне их вешать на стену, говоря: “Лена, ну ты же комсомолка! Что ж люди-то подумают!”.

Что же до моей мамы, то в романе Мак Коллин “Поющие в терновнике” образ матери Мегги просто списан с неё. Рожденная в глубокой белорусской деревне, она имела царственное величье, грациозность, врождённую интеллигентность и ум. Немногословная, она порой казалась холодной и грустной и редко улыбалась. Кроме того, она была очень красива: стройная, с тёмно-каштановыми вьющимися волосами и голубыми глазами. Мы раньше не интересовались родословной, но теперь, спустя годы, я понимаю, что она была далеко не простолюдинка. Тем более что у бабушки Кати частенько проскальзывали крамольные по тем временам речи, в которых она на чём свет хулила революцию. Правда, тихо, среди своих, чтоб никто не слышал, говорила: “Пьянь перекатная, лентяи и просто воры получили то, что десятилетиями создавало поколение наших родителей и дедов”. Но все эти слова понятны стали только теперь.

Стоит сказать, что у моей мамы почти не было много свободного времени. Она работала парикмахером, а тогда эта профессия была очень престижной, позволяла не бедствовать, достать дефицит. Поэтому мы на Старом базаре жили немного, пожалуй, лучше, чем другие. Например, у нас у первых появился телевизор “Рекорд”, маленький, с крохотным экраном, на который надевалась линза. Тогда была всего одна программа, чёрно-белая, но на линзу прилаживали плёнку, которая давала подобие цветного изображения. Было три цвета, нижняя полоска — коричневатая — имитировала землю, средняя — зелёная, верхняя — голубая. Соседи приходили к нам вечером посмотреть эту невидаль, рассаживаясь на стулья, установленные в несколько рядов. Вообще, вся жизнь на Старом базаре была сообща, коллективом, большими компаниями...

После работы мама делала дома парики, тогда это было страшно модно и купить их где-либо было невозможно. Она даже хозяйством занималась только в выходные. Поэтому наш выходной начинался со стирки. Это была целая система. В широком коридоре нашей коммуналки выставлялись стиральная машинка “Белка” (первая на Старом базаре была у нас), два громадных корыта. Стирали всей семьёй. Я кидала и доставала бельё из машинки, мама полоскала в первом корыте, баба Катя — во втором. В обязанности отца входило наносить из колонки воды, выкручивать бельё и вешать во дворе на высоко натянутые веревки, подоткнутые длинными палками. А потом мама варила обед, как правило, это были котлеты с картофельным пюре. И это был праздник. Ведь в будни меню было не столь разнообразным.

Обычно хозяйством занималась баба Катя. Она, как правило, на первое варила щи из квашеной капусты на огромном куске мяса, который и был на второе, разрезанный на кусочки. На гарнир — картошка жареная, варёная, пюре — в любом виде. В те годы это был основной продукт питания, её растили сами на поле и копали в огромных количествах. Запасали на зиму не менее 15 кулей. И ещё, вместо салатов — квашеная капуста, солёные огурцы, помидоры и грибы. Это всё тоже заготавливалось с осени в огромных деревянных бочках, перетянутых железными обручами, и хранилось прямо на морозе в деревянных стайках. Салатов, сыра, колбасы, десертов мы в те времена не знали. Пожалуй, потому я и по сей день не являюсь гурманом, что дали — то и съела. Сколько дали — тем и наелась.

В те годы детей не только не баловали разносолами, но ещё и воспитывали в труде. Помню, когда осенью привозили грузовик угля, топливо высыпали посреди двора, и его надо было перенести в стайку. И даже мне, маленькой девочке, давали детское ведёрко, чтобы я помогала родителям. А ещё я очень боялась осени, когда наступала пора копки картошки. Так как садили её на поле и в больших количествах, то и копали всей семьей. Дружно. Я тоже рядом с родителями и бабушками ползала по этому огромному полю и собирала картошку без всякой поблажки. А когда в доме делали побелку, мне обязательно выделяли небольшой кусочек пола, который нужно было отмыть до блеска. Это всё было очень тяжело для маленького ребёнка, но зато я умею делать всё.

Акцент:

Автор этих воспоминаний, Елена Данцер, родилась в Красноярске в 1952 году, училась в школе № 27, закончила Красноярский государственный университет, 35 лет проработала в лаборатории больницы Водников. Последние четыре года живёт в Болгарии.

В нашем детстве всё было настоящее — и люди, и эмоции, и помыслы, и даже погода: зима и лето. Это теперь зимой бывает всего несколько по-настоящему холодных дней. Зимой стояли сильные морозы начиная с начала ноября и до конца февраля. Снегу было видимо-невидимо. Я очень любила зиму, коньки, санки. Посреди двора отцы делали нам самодельный каток, правда, кататься на нём было практически невозможно, он был бугристый, рыхлый, да и коньки были не у всех. У нас с Люсей были “снегурки” — коньки с круглыми загнугыми носами, которые верёвками привязывались прямо на валенки. В них было страшно неудобно кататься, и я удивляюсь, как же мы с ней не переломали ноги, но в то время это было ЧТО-ТО!

Ещё мы ходили на городской каток, который открывали каждую зиму там, где теперь Коммунальный мост. Назывался он, кажется, “Динамо”. Гладкий лёд, музыка, а если ещё и шёл снег хлопьями — то это праздник жизни! Там собиралась все — и дети с родителями, и молодёжь, и даже пенсионеры: кто покататься, а кто и просто подышать морозным воздухом. А вот катаний на лыжах я не помню. Может, просто нашим родителям было очень дорого их купить.

Зато санки — это то, что было доступно всем. На санках мы катались везде, где только намечалась горка. Это однажды и привело к трагедии. Улица Маркса тогда в районе архива не сворчивала налево, как сейчас, а резко спускалась прямо к Енисею. Там, в месте впадения Качи в Енисей, на берегу была лесопилка, так мы называли лесоперерабатывающее предприятие. Там бревна, сплавленные из верховий по Енисею, сушились, их пилили на дрова. Дорога была неасфальтивованная и зимой накатанная и скользкая. Просто готовая горка. Нам там кататься категорически не разрешали, естественно, ведь по ней ходили машины, грузовики с дровами и досками. Были у нас во дворе две сестры — Наташа и Таня. Младшая Таня, тогда ей было года четыре-пять, решила на ней прокатиться на санках и вьехала прямо под грузовик, поднимающийся по этой дороге. На всю жизнь запомнила эту жуткую картину. Но это была единственная трагедия среди детей моего детства.

И это удивительно. Тогда ещё не было плотины, и Енисей замерзал на всю зиму. Мы, дети, всё время проводили на льду реки. Перебирались на остров Молокова по льду, играли в “снежных королев“, устраивая свои дворцы и замки в ледяных торосах, наблюдали за рыбками, которых было видно там, где лед был тонким и прозрачным. Удивительно, как никто не попал под лёд, не утонул.

А ещё помню ледоход на Енисее. Перед ним что-то ухало, как будто Енисей напрягался и делал глубокий вздох. Мы это слышали даже не ушами, а как-то чувствовали и гурьбой бежали на берег. Кстати, он раньше был намного выше, чем теперь. Видимо, когда строили девятиэтажки на Дубровинского от речного вокзала до музея Ленина, эту часть высокого берега снесли. Мы так радовались ледоходу! Наверное, это неосознанно воспринималось нами как начало весны, начало новой жизни! Потом ещё дня три нас пугали взрывы, которые устраивали на реке в местах заторов. И ещё, наверное, дней семь шёл лёд ,пока Енисей не освобождался от своего зимнего наряда до последней льдинки.

А лето в те годы было очень тёплым. С начала мая светило яркое солнце и до самой осени — наверное, до конца сентября было прекрасное сибирское лето. И вода в Енисее уже с мая была такая, что мы, детвора, в середине мая вовсю купались. Напротив архива, среди одноэтажных домиков на берегу, был спуск к воде. Там стоял дебаркадер и ходил катер на остров Молокова. Он возил рабочих на неболшой аэродром, откуда взлетали маленькие вертолёты. Нам туда не разрешали ездить. Вот здесь находился наш “пляж”.

Вся теперешняя улица Дубровинского состояла из просёлочной дороги и однотажных крохотных домов, дружно прижавшихся друг к другу с одной стороны дороги. Дорога ближе к Стрелке спускалась вниз и возле дебаркадера заканчивалась возле воды. Почему-то запомнился единственный там каменный дом, почти у самой воды, это был тубдиспансер. Помню больных в тёмно серых пижамах и синих халатах, прогуливающихся вдоль берега. Я почему-то редко ходила на этот откос, боялась, что он может сьехать прямо вниз, в реку.

В основном в этом месте были однотажные дома, и только по улице Каратанова (тогда Искусств), прямо напротив окон нашего дома, стояли два двухэтажных каменных дома с красивыми фасадами. В одном из них располагался хлебный магазин, в котором продавцом работала мама Люси — тётя Валя. И мы с Люсей всегда первыми знали, когда в него привезли свежий хлеб. И это позже, в годы, когда хлеб и мука были огромным дефицитом (где-то в конце пятидесятых), сослужило нам огромную службу. Очереди за хлебом были большие, занимали их задолго до завоза, но мы с Люсей всё равно были первыми — спасибо тёте Вале.

Любимым занятием на Старом базаре была игра в лото. Играли все, но так как родителям было особо некогда, чаще играли бабушки и мы — дети. И почему-то мы всегда выигрывали. Играли на деньги, на кону было 15—20 копеек, а поскольу играли человек по пять, выигрыш был вполне солидный по тем временам. Бабули обвиняли нас в подглядывании, когда доставали бочонки с номерами из мешка, и с обидой и позором нас выгоняли. Мы с удовольствием убегали, унося с собой выигрыш в кармане. И устраивали праздник живота. Покупали конфеты подушечки и леднецы. Особая вкуснятина — брикеты величиной со спичечный коробок спресованного кофе или какао. Вообще-то его надо было растворять в стакане горячей воды, и получался напиток, но где нам... Мы его просто грызли. Вкуснее ничего не было, разве что фруктовый чай — тоже брикеты, наверное, спрессованных сухофруктов. Лакомства эти покупались и делились на всех, кто был в это время в дворе.

Не знаю, сколько мне было лет, когда у нас появилась новая подружка. В Люсиной коммуналке освободилась комната, и в неё вьехали Люба Кордюкова с мамой тётей Валей и бабушкой. Люба была хорошенькая, худенькая, смуглая девочка с красивыми карими глазами. Бабули на скамейке поговоривали, что у Любы отец был цыган. Тихая, мягкая и скромная, она как-то быстро стала “нашей”. В отличие от наших родителей тётя Валя была очень строгой, она ростила Любу одна и очень за неё боялась — дочка была смыслом всей её жизни. У Любы был “комендантский час”, и когда тётя Валя в форточку кричала: “Люба, домой!”, она всё бросала и шла домой. Мы даже над ней посмеивались — нас-то никто не загонял, мы могли болтаться на улице до самой ночи.

К слову, Люба, Любовь Юрьевна, стала преподавателем в институте, кандидатом наук, доцентом и долгое время была деканом факультета в педагогическом институте. Нашей дружбе уже более 60 лет, но мы все трое знаем,что надёжнее друзей у каждого из нас нет, и это проверено, и жизнью, и временем.

И всё-таки самой близкой подругой в те годы для меня была Валя Тенеткина. Их семья также жила в нашем подъезде, на втором этаже в квартире напротив Люсиной. Они как-то уж очень сильно отличались от наших, старобазарских семей. Лишь позже, когда они перебралсь в Ригу, после всем известных событий по возвращению коренным латышам их экспроприированной недвижимости я поняла, что они были латышами. Каким ветром их занесло сюда в Сибирь, я не знаю, но дедушка Вали был какой-то серьёзный специалист, наверное. Он работал на местной обувной фабрике и получал даже спецпаёк. Правда, отец Вали, дядя Миша, был из русских местных. Дед Вали и бабушка Капиталина Алексеевна — тётя Капа — имели фамилию Гульбе. А скорее даже Гульбес — по-латышски, как правильно, мы и не знали.

Тётя Капа была точной копией Фаины Раневской, правда, невысокого роста, но с таким же скрипучим голосом и вечной сигаретой во рту. Дядя Миша, отец Вали, был очень красивым мужчиной, но мы его мало видели. Он не пил, как все наши отцы, не дружил с ними, постоянно находился или на работе, или на даче. А мама Вали, тётя Оля, была очень некрасивая женщина. Бабы во дворе шептались — ну повезло же дурнушке. А завидовать было чему: в доме достаток, муж красавец... У тёты Оли с дочкой Валей были доверительные отношения, они были как две подружки. И мы очень завидовали, когда, нарядившись, под ручку каждый вечер они шли гулять в парк. Наши-то мамы не баловали нас даже чтением книжек на ночь, ну а уж пошептаться с мамой о своем, о девичьем — этого не было и в помине.

Семья Тенеткиных были латышами, европейцами, с совершенно другой культурой, другим восприятием жизни. Я была, пожалуй, единственной допущенной в их дом. Ни у кого из их семьи не было друзей. А в доме, где у нас порой ели и первое, и второе ложкой, на ходу, чаще на кухне, в их семье сервировался стол с накрахмаленной скатертью и, наверное, серебряными приборами и необыкновенно красивым сервизом. Тётя Капа пекла необыкновенные торты, которые в наших семьях появились только лет через десять.

Я очень любила бывать у них. И если во мне есть какие-то хорошие манеры, это оттуда. В наших рабочих семьях взять их было неоткуда.

Мы с Валей всё время проводили вместе, ездили на их дачу, которая находилась в прекрасном лесу на Плодово-ягодной станции. Это теперь у всех сады-дачи, а тогда это была большая роскошь, тем более такая — с большим домом, огромным садом и огородиком. Помню первую серьёзную ссору с Валей по поводу того, надо ли особо отмывать морковку от земли. Я говорила, ссылаясь на мою Бабу Катю, что “в саду грязи нет”, Валя же опиралась на мнение тёти Капы, что“вся грязь в земле”. Помню, разругались до слёз. Помирила на тётя Капа.

Это было самое лучшее время в моём детстве — дача. Там всегда было тихо, уютно, вкусно, там у нас с Валей была своя комната...

Елена Данцер.

P. S. Уважаемые читатели! Присоединяйтесь к нашему проекту! Если у вас есть интересные истории, связанные с улицей, микрорайоном, где вы живёте, звоните в редакцию по номерам: 2-115-761, 2-115-650.